Собрание стихотворений - [13]

несу ночную стражу.

В обители чужой,

не видя лиц у близких,

как Пушкин и Толстой,

распространяюсь в списках.

Как Пушкин и Толстой,

лелею искру Божью,

смиренною душой

припав к его подножью.

Гнушаясь суетой,

корысти неподвластен,

как Пушкин и Толстой,

я вечности причастен.

Как Пушкин и Толстой,

служу простому люду,

затем что сам простой

от роду и повсюду.

От сути золотой

отвеявши полову,

как Пушкин и Толстой,

служу святому слову.

Как Пушкин и Толстой,

люблю добро и прелесть,

земною красотой

глаза мои согрелись.

С крестьянскою росой

пью ливни городские.

Как Пушкин и Толстой,

Люблю тебя, Россия.

Конец 1950-х

                     ЛЕНИНУ БОЛЬНО^{34}

Лениным звался, а только и славы, что вождь:

жил небогато, таскал на субботнике бревна.

С Лениным рядом в потомках поставишь кого ж?

                      Ленину больно.

Как умирал! Было мукой за мир спалено

мудрое сердце, натертое лямкой подпольной.

Веки закрыли, снесли в мавзолей, — все равно

                      Ленину больно.

Сколько соратников без вести кануло в ночь,

замертво падая, камеры жадные полня!

Бронзовым стать и народу в беде не помочь

                      Ленину больно.

Время-то справится, но каково Ильичу

ведать, что правда бесправна,

                                а власть непробойна?

Сталинской лапы похлопывание по плечу

                      Ленину больно.

С красной трибуны над правом

                                        куражится мразь,

самовозносится праздных речей колокольня.

Хватит, подонок! Со свинством твоим не мирясь,

                       Ленину больно.

Ленину больно от низости нашей любой,

ложью и ленью мы Ленина раним невольно,

водку ли глушим или унижаем любовь, —

                      Ленину больно.

Боль миллионов взывает из вечных огней:

горстка кретинов грозит человечеству бойней.

Ленин прищурился. В Ленине ярость и гнев.

                      Ленину больно.

Все озареннее боли его резонанс:

Страхом и злом не мрачите высокого полдня!

Сделаем, люди, чтоб не было в нас же за нас

                      Ленину больно.

Конец 1950-х

КЛЯНУСЬ НА ЗНАМЕНИ ВЕСЕЛОМ^{35}

Однако радоваться рано —

и пусть орет иной оракул,

что не болеть зажившим ранам,

что не вернуться злым оравам,

 что труп врага уже не знамя,

что я рискую быть отсталым,

 пусть он орет, — а я-то знаю:

не умер Сталин.

Как будто дело все в убитых,

в безвестно канувших на Север.

А разве веку не в убыток

то зло, что он в сердцах посеял?

Пока есть бедность и богатство,

пока мы лгать не перестанем

и не отучимся бояться, —

не умер Сталин.

Пока во лжи неукротимы

сидят холеные, как ханы,

антисемитские кретины

и государственные хамы,

покуда взяточник заносчив

и волокитчик беспечален,

пока добычи ждет доносчик, —

не умер Сталин.

И не по старой ли привычке

невежды стали наготове —

навешать всяческие лычки

на свежее и молодое?

У славы путь неодинаков.

Пока на радость сытым стаям

подонки травят Пастернаков, —

не умер Сталин.

А в нас самих, труслив и хищен,

не дух ли сталинский таится,

когда мы истины не ищем,

а только нового боимся?

Я на неправду чертом ринусь,

не уступлю в бою со старым,

но как тут быть, когда внутри нас

не умер Сталин?

Клянусь на знамени веселом

сражаться праведно и честно,

что будет путь мой крут и солон,

пока исчадье не исчезло,

что не сверну, и не покаюсь,

и не скажусь в бою усталым,

пока дышу я и покамест

не умер Сталин!

1959

1960–1967

  АВТОБИОГРАФИЯ^{36}

Поэты были

большие, лучшие.

Одних — убили,

других — замучили.

Их стих богатый,

во взорах молнии.

А я — бухгалтер,

чтоб вы запомнили.

В гурьбе горластых —

на бой, на исповедь, —

мой алый галстук

пылал неистово.

Побит, залатан,

шального норова,

служил солдатом,

работал здорово.

Тружусь послушно,

не лезу в графы я.

Тюрьма да служба —

вся биография.

И стало тошно —

стара история —

страдать за то, что

страды не стоило.

Когда томятся

рабы под стражею,

какой кто нации,

у них не спрашиваю.

Сам с той же свитой

в безбожном гулеве

брожу, от Свифта

сбежавший Гулливер.

Идут на убыль

перчинки юмора,

смеются губы,

а сердце умерло…

Пиша отчеты,

рифмуя впроголодь,

какого черта

читать вам проповедь?

Люблю веселых

да песни пестую,

типичный олух

царя небесного.

За счастье, люди!

Поднимем — сбудется.

За всех, кто любит!

За всех, кто трудится!

Начало 1960-х

* * *

Поэт — что малое дитя^{37}.

Он верит женщинам и соснам,

и стих, написанный шутя,

как жизнь, священ и неосознан.

То громыхает, как пророк,

а то дурачится, как клоун,

бог весть, зачем и для кого он,

пойдет ли будущему впрок.

Как сон, от быта отрешен,

и кто прочтет и чем навеян?

У древней тайны вдохновенья

напрасно спрашивать резон.

Но перед тем как сесть за стол

и прежде чем стихам начаться,

я твердо ведаю, за что

меня не жалует начальство.

Я б не сложил и пары слов,

когда б судьбы мирской горнило

моих висков не опалило,

души моей не потрясло.

1960

* * *

До гроба страсти не избуду^{38}.

В края чужие не поеду.

Я не был сроду и не буду,

каким пристало быть поэту.

Не в игрищах литературных,

не на пирах, не в дачных рощах —

мой дух возращивался в тюрьмах

этапных, следственных и прочих.

И все-таки я был поэтом.

Я был одно с народом русским.

Я с ним ютился по баракам,

леса валил, подсолнух лускал,

каналы рыл и правду брякал.

На брюхе ползал по-пластунски

солдатом части минометной.

И в мире не было простушки