Собрание стихотворений - [14]

в меня влюбиться мимолетно.

И все-таки я был поэтом.

Мне жизнь дарила жар и кашель,

а чаще сам я был не шелков,

когда давился пшенной кашей

или махал пустой кошелкой.

Поэты прославляли вольность,

а я с неволей не расстанусь,

а у меня вылазит волос

и пять зубов во рту осталось.

И все-таки я был поэтом,

и все-таки я есмь поэт.

Влюбленный в черные деревья

да в свет восторгов незаконных,

я не внушал к себе доверья

издателей и незнакомок.

Я был простой конторской крысой,

знакомой всем грехам и бедам,

водяру дул, с вождями грызся,

тишком за девочками бегал.

И все-таки я был поэтом,

сто тысяч раз я был поэтом,

я был взаправдашним поэтом

и подыхаю как поэт.

1960

   ВМЕСТО ВЕНКА^{39}

               (Б. Пастернаку)

Когда умирают

борцы и пророки,

нам свет оставляют

на долгие сроки.

Их вид переменится,

а духу не вытечь…

А вот куда денется

Борис Леонидович?

Здоровью в убыток,

себе не к добру —

жалелыцик убитых

и руганым друг.

По смыслу ребенок,

по сути актер,

он чтил погребенных.

А судьи-то кто?..

Куда ни поеду,

куда ни пойду, —

большому поэту

везде как в аду.

Положим, не я ли,

не вы ль заодно,

что он гениален,

узнали давно,

что, молод и весел,

еще не простыв,

как Бог, куролесил

в стихах непростых,

что тех ли находок,

того ли добра

достало б на годы,

лишь брать бы да брать.

Ни капли не выдохлись

и не таятся

ни сердце, ни синтаксис,

ни интонация.

Тяжелые торбы

таскают ослы.

А надо быть добрым,

а лучше бы — злым.

Не добр и не зол ты,

упрямый Тристан,

не встретил Изольды

и зорю проспал.

Тут, как ни усердствуй

и как ни жалей,

не вместишь то сердце

ни в чей мавзолей.

Бросаться спасать бы,

да кто тебе он-то?

Добро бы писатель,

а то — член Литфонда…

Политик убогий,

большой говорун,

пришелся эпохе

не ко двору.

Умом не богаты

и сердцем черны,

«так вот чепуха-то» —

решили чины.

Для крика, для вопля

лоснящейся рожи

и премия Нобеля —

повод хороший.

По голову полон

неспетых поэм,

он так и не понял,

за что и зачем.

Тонки его руки —

не раб, не солдат —

соленые струйки

сбегают со лба.

На окнах шторы,

а жизнь нелегка.

Ждать чуда? Да что вы!

Откуда и как?

Словесная удаль —

не козырь для псов…

Он взял и умер.

Вот и всё.

<1960>

ВОСПОМИНАНИЕ ОБ ЭРЕНБУРГЕ^{40}

От нечестивых отмолчится,

а вопрошающих научит

Илья Григорьевич, мальчишка,

всему великому попутчик.

Ему, как пращуру, пращу бы —

и уши ветром просвистите.

Им век до веточки прощупан,

он — озорник и просветитель.

Чтоб не совела чайка-совесть,

к необычайному готовясь,

чтоб распознать ихтиозавра

в заре светающего завтра.

Седьмой десяток за плечами,

его и жгли и запрещали,

а он, седой, все так же молод —

и ничего ему не могут.

Ему сопутствуют, как видно,

едва лишь путь его начался,

любовь мазил и вундеркиндов

и подозрительность начальства.

Хоть век немало крови попил,

а у жасмина нежен стебель,

и струйки зыблются, и тепел

из трубки высыпанный пепел.

И мудрость хрупкая хранится,

еще не понятая всеми,

в тех разношерстных, чьи страницы

переворачивает время.

И чувство некое шестое

вбирает мира темный трепет.

Он знает более, чем стоит,

и проговариваться дрейфит.

Я все грехи его отрину

и не презрю их по-пустому

за то, что помнит он Марину

и верен свету золотому.

Таимой грустью воспаривши

в своем всезнанье одиноком,

легко ли помнить о Париже

у хмурого Кремля под боком?

Чего не вытерпит бумага!

Но клятвы юности исполнит

угомонившийся бродяга,

мечтатель, Соловей-разбойник.

Сперва поэт, потом прозаик,

неистов, мудр, великолепен,

он собирает и бросает,

с ним говорят Эйнштейн и Ленин.

Он помнит столько погребенных

и, озарен багряным полднем,

до барабанных перепонок

тревогой века переполнен.

Не знаю, верит ли он в Бога,

но я люблю такие лица —

они святы, как синагога.

Мы с ним смогли б договориться.

1960

          ПУШКИН — ОДИН^{41}

А личина одна у добра и у лиха,

всё живое во грех влюблено, —

столько было всего у России великой,

что и помнить про то мудрено.

Счесть ли храмы святые, прохлады лесные,

Грусть и боль неотпетых гробов?

Только Пушкин один да один у России —

ее вера, надежда, любовь.

Она помнит его светолётную поступь

и влюбленность небесную глаз,

и, когда он вошел в ее землю и воздух,

в его облик она облеклась.

А и смуты на ней, и дела воровские,

и раздолье по ним воронью, —

только Пушкин один да один у России —

мера жизни в безмерном краю.

Он, как солнце над ней, несходим и нетленен,

и, какой бы буран ни подул,

мы берем его там и душою светлеем,

укрепляясь от пушкинских дум.

В наши сны, деревенские и городские,

пробираются мраки со дна, —

только Пушкин один да один у России,

как Россия на свете одна.

Так давайте доверимся пушкинским чарам,

сохраним человечности свет,

и да сбудутся в мире, как нам обещал он,

Божий образ и Божий завет.

Обернутся сказаньем обиды людские

на восходе всемирного дня, —

только Пушкин один да один у России,

как одна лишь душа у меня.

<1960, 1990>

* * *

    Люди — радость моя^{42},

вы, как неуходящая юность, —

    полюбите меня,

потому что и сам я люблю вас.

    Смелым словом звеня

в стихотворном свободном полете,

    это вы из меня

о своем наболевшем орете.

    Век нас мучил и мял,

только я на него не в обиде.

    Полюбите меня,

пока жив я еще, полюбите!

    За характер за мой

и за то, что тружусь вместе с вами.

    Больше жизни самой

я люблю роковое призванье.

    Не дешевый пижон,