Собраніе сочиненій В. Г. Тана. Том восьмой. На родинѣ - [9]

Въ душѣ своей я не нашелъ удивленія. Я предчувствовалъ это и все время смутно зналъ, что Клавдія фонъ-Гюнихъ въ пучинѣ русской смуты именно будетъ такая.

Слабость нашла на меня, какъ прежде бывало въ Сангунѣ, и сердце упало.

Я склонилъ голову и тихо сказалъ: — Вы когда-то называли меня другомъ.

А она отвѣчала по-прежнему жестко: — Въ этомъ и я ошиблась. Теперь у меня другъ — вотъ, — и положила руку на револьверъ.

Я вспыхнулъ и крикнулъ: — Кромѣ меня нѣтъ для тебя пары. — А она возразила: — Нѣтъ и не надо. Пусть лучше буду я одна, непарная.

И тогда я разсердился, и она не уступала. Кровь хлынула мнѣ въ голову, а ея глаза сверкнули тѣмъ же знакомымъ угрюмымъ блескомъ, какъ у совы.

Мы говорили другъ другу неслыханныя вещи.

Я сказалъ: — Какъ это васъ не подожгутъ?

А она отвѣчала въ тонъ: — Какъ это васъ не повѣсятъ?

И я крикнулъ: — Когда меня будутъ вѣшать, я завѣщаю вамъ свою веревку на счастье!

Такъ и окончился мой азіатскій романъ. Послѣ того я уѣхалъ. Еще немного и я бы ударилъ ее. И когда ѣхалъ по деревнѣ, то, признаться, думалъ: — Не остаться ли здѣсь и подбить мужиковъ и пустить ей краснаго пѣтуха подъ крышу, чтобъ мое слово исполнилось раньше.

А потомъ махнулъ рукой, сѣлъ въ первый поѣздъ и уѣхалъ въ Москву.

Съ того времени я пустился во всѣ тяжкія и дѣла выбиралъ самыя безумныя, такія, что всякому ясно: не выйдетъ ничего, кромѣ краха и гибели. Но я выходилъ живъ и здравъ изъ пасти львиной, какъ будто на смѣхъ или на зло Клавдіи фонъ-Гюнихъ.

Наша звѣзда отходила съ запада на востокъ; ушла изъ Москвы, задержалась на Волгѣ, перешла на Уралъ, потомъ отступила въ Сибирь. Мы отступили и еще дальше, одни за границу, другіе съ револьверомъ къ виску на тотъ свѣтъ.

А у меня вмѣсто того и другого открылась въ плечѣ старая рана. Спасибо, Михайло Михайлычъ пріютилъ и вылѣчилъ»…

Мы долго молчали.

— Что вы теперь дѣлаете? — спросилъ я.

— Жениться собираюсь, — сказалъ Масюкъ съ жесткой улыбкой. — Михайло Михайлычъ подыскиваетъ мнѣ невѣсту съ приданымъ. «За васъ, говоритъ, при вашей красотѣ пойдетъ всякая съ радостью»…

— Ну и что же?

— Три нашелъ. У одной полмилліона. Я на приданое согласенъ, на невѣсту не согласенъ. А Михайло Михайлычъ смѣется, пристаетъ: «Бери всѣхъ троихъ. Купимъ свое пароходство. Я въ долю войду. Будемъ по Волгѣ ѣздить, крамолу разводить».

— Троихъ много, — сказалъ я полушутливо. Но ему было не до шутокъ.

— Чѣмъ сильнѣе они? — спросилъ онъ внезапно. И глаза его загорѣлись. — Деньгами, плетями? Взять бы мнѣ тоже плеть и исполосовать ее до полусмерти.

Я ничего не сказалъ.

— Рука не поднялась бы, — глухо сказалъ онъ. — Убить бы мнѣ ее на мѣстѣ, чтобъ никому не досталась… Клавдія Гюнихъ — змѣя…

С.-Петербургъ, 1909 г.

Дачники въ Калакаландѣ

Разсказъ.

I.

Солнце садилось. Въ финскомъ поселкѣ Калакаландѣ, по Седьмой улицѣ, ѣхалъ возъ съ дачными пожитками. На возу ѣхалъ шкафъ, огромный, полуизломанный, черный внутри и снаружи. Дверцы его распахнулись. Онъ былъ такъ великъ, что занималъ всю улицу. На яркомъ фонѣ заката онъ рисовался, какъ большой черный парусъ, и издали казалось, будто онъ идетъ самъ собой и толкаетъ впередъ маленькій возъ и косматую лошаденку.

Рядомъ со шкафомъ бѣжала собаченка, тоже черная, круглая, косматая, какъ клубокъ спутанной шерсти. Каждый разъ, когда въ ухабѣ нагибался черный парусъ и хлопала створка дверей, собачка дѣлала прыжокъ въ сторону и обиженно лаяла.

Владѣльцы шкафа были уже на дачѣ. Они затопили печку щепками и корьемъ, лѣзли къ огню и топали ногами отъ холода. Говорить они не могли, ибо всѣ рты были набиты хлѣбомъ, колбасой, сыромъ и другими припасами. Переѣздъ начался съ ранняго утра, и только теперь они добрались до тепла и до пищи.

Впрочемъ, несмотря на топку, въ дачной квартирѣ было холодно, какъ въ старомъ погребѣ, и пахло затхлымъ. Апрѣль едва начался, и послѣ бѣлыхъ сумерекъ, въ смутную полночь, еще хватали заморозки. Это были самыя раннія птицы, прилетѣвшія изъ Петербурга привѣтствовать чухонскую весну.

Дачниковъ было трое: мужъ, жена, ребенокъ; при нихъ три прислуги. Былъ еще седьмой, грудной младенецъ, но онъ лежалъ гдѣ-то въ сторонкѣ, завернутый въ рухлядь, и его не было видно.

Андрей Петровичъ Матовъ, глава семьи, былъ отставной учитель. Несмотря на холодъ, онъ чувствовалъ себя бодро и почти торжественно.

— Слава Богу, избавились, — началъ онъ, но не договорилъ и снова сталъ прожевывать кусокъ.

Ранній выѣздъ Матовыхъ на дачу имѣлъ протестующій и политическій характеръ. Андрей Петровичъ желалъ избавиться отъ дворниковъ, городовыхъ, отъ шпіона на углу и отъ возможности обыска.

— Обыски мнѣ смолоду надоѣли, — говорилъ онъ, — теперь конституція, я не могу выносить.

Андрей Петровичъ былъ человѣкъ костляваго сложенія, съ узкимъ лицомъ и траурными бакенбардами. Онъ носилъ длинный сюртукъ и смахивалъ на факельщика. Онъ былъ нрава меланхолическаго и раздражительнаго, и когда ссорился съ женой, то запирался въ кабинетъ на ключъ и по два дня не говорилъ ни слова ни съ кѣмъ изъ домашнихъ.

Впрочемъ, въ послѣдніе полгода съ нимъ ни разу не было припадка меланхоліи. И настроеніе у него было приподнятое. Ему было сорокъ лѣтъ отроду, онъ прослужилъ въ министерствѣ народнаго просвѣщенія пятнадцать лѣтъ, выслужилъ статскаго совѣтника, одно время стоялъ на инспекторской линіи, но до инспектора не дошелъ.