Собраніе сочиненій В. Г. Тана. Том восьмой. На родинѣ - [83]
Я отыскалъ въ гимназіи старыхъ знакомыхъ. Во-первыхъ, Павелъ Ивановичъ Буковъ, классный надзиратель, живая лѣтопись гимназіи.
Я помню его красивымъ кудрявымъ шатеномъ. Мы сложили про него непочтительные стихи:
Но Павелъ Иванычъ не обижался. Теперь уже ему за шестьдесятъ, и онъ выглядитъ старше прежняго.
Съ первыхъ словъ онъ сталъ напоминать мнѣ разныя подробности моей прежней жизни, которыя изъ моей собственной памяти давно изгладились.
— Помните ваше сочиненіе шестого класса: «Роскошь и комфортъ»? И еще, какъ васъ посадили въ карцеръ, по жалобѣ Островскаго, на каникулахъ, въ восьмомъ классѣ?..
Пришелъ латинистъ Борзаковскій, который пріѣхалъ въ таганрогскую гимназію за два года до нашего выпуска. Я узналъ его съ перваго взгляда. Онъ мало измѣнился, только волосы стали бѣлѣе.
Мы познакомились и съ другими.
— Вотъ нашъ застѣнокъ, — съ мягкой улыбкой сказалъ почтенный наставникъ, открывая дверь кабинета. — Войдите, пожалуйста. Здѣсь мы, случается, пытаемъ нашихъ воспитанниковъ.
Уже пройдя по коридору, я увидѣлъ первое измѣненіе. Дверной стеклянный глазокъ, тотъ, о которомъ такъ много писалъ Короленко, исчезъ изъ обихода. Въ моей памяти онъ тѣсно ассоціировался съ тюремнымъ «глазкомъ» и сталъ вдвойнѣ ненавистенъ.
Въ иныхъ дверяхъ еще сохранилось круглое отверстіе, но оно было задѣлано плотной дощечкой и стыдливо закрашено краской.
Понемногу мы разговорились.
— Есть ли у васъ чехи? — спросилъ я почти съ первыхъ словъ. Ибо въ наше время былъ въ Таганрогѣ знаменитый чехъ Урбанъ, грозный классикъ, язва гимназіи.
— Мы вамъ покажемъ чешскаго сокола, — сказалъ наставникъ съ нѣкоторой гордостью. — Учитель гимнастики изъ Праги. Ученики увлекаются.
Въ большой залѣ одинъ изъ младшихъ классовъ, построенный въ шеренгу, подъ руководствомъ молодого, проворнаго чеха маршировалъ и размахивалъ флагами. Я не замѣтилъ, впрочемъ, особаго увлеченія. Все-таки это было лучше латыни Урбана.
Я отложилъ напослѣдокъ разсказъ о чехѣ Урбанѣ. И. О. Урбанъ былъ одинъ изъ тѣхъ твердокаменныхъ чеховъ, которыхъ министръ Л. А. Толстой вызвалъ изъ Австріи задать намъ двойную порцію латыни.
Всевѣдущій Филевскій разсказываетъ о немъ такъ:
«У него были столкновенія съ учащимися и учителями въ Кіевѣ, Новороссійскѣ и Симферополѣ. Назначая Урбана въ Таганрогъ, попечитель П. А. Лавровскій сказалъ: „Я васъ перевожу въ Таганрогъ. Если вы и тамъ не уживетесь, то мѣста для васъ въ округѣ не будетъ“.
Изъ Таганрога Урбанъ писалъ жалобы и доносы въ округъ и министерство. Это именно ему попечитель Воронцовъ прислалъ вышеупомянутый отвѣтъ о томъ, что прикрывать личныя искательства патріотизмомъ преступно.
Онъ поставилъ какъ бы обязанностью отыскивать молодыхъ людей, политически неблагонадежныхъ, — говоритъ Филевскій, — и такъ какъ онъ обладалъ даромъ понимать ученика, то почти всегда угадывалъ и преслѣдовалъ безпощадно».
Кончилось все это взрывомъ квартиры Урбана, почти одинокимъ въ то глухое и смирное время. Надо было сдѣлать многое, чтобы довести учениковъ до такой ultima ratio populorum. Но Урбанъ былъ въ родѣ Щедринскаго Іудушки, донималъ рѣчами, ужимками, подмигиваніями хуже, чѣмъ уроками. Даже теперь, черезъ тридцать лѣтъ, иные изъ его учениковъ, вспоминая его приставанія, трясутся отъ злости…
— Какія теперь отношенія у васъ съ учениками? — спрашивалъ я довольно наивно, но почти непроизвольно.
— Теперь ничего. Жить можно.
— А списокъ запрещенныхъ книгъ есть по прежнему?
— Ну да, есть.
— Я помню, какъ намъ досталось за «Что дѣлать?», — припомнилъ я.
Директоръ немного подумалъ и мудро замѣтилъ: — Романъ «Что дѣлать?» — это безгрѣшная книга сравнительно съ тѣмъ, что пишутъ теперь. — Онъ назвалъ «Санина» съ отвращеніемъ и злобой. Я былъ готовъ возразить ему, что «Санинъ» въ сущности тоже книга не очень грѣшная, вопреки всѣмъ нападкамъ, но воздержался во-время.
— А Писарева мы утащили изъ фундаментальной библіотеки, — продолжалъ я припоминать.
— Отъ Писарева вѣетъ юношескимъ духомъ, — сказалъ директоръ. — Что изъ того, что онъ нападаетъ на Пушкина? Теперь Пушкинъ стоитъ незыблемо.
— А позже девяти часовъ вечера нельзя выходить? — спросилъ я снова.
— Да, нельзя позже семи…
— А въ Публичную библіотеку запрещено ходить?
— Это для ихъ же пользы, — сказалъ наставникъ мягкимъ тономъ.
— Стало быть, учителя и ученики все-таки представляютъ два враждующихъ лагеря?..
Былъ часъ большой перемѣны. За дверью ревѣло, шумѣло и топотало юное стоногое чудовище, имя которому — дѣтская толпа.
— Теперь что, — послѣдовалъ неожиданный отвѣтъ. — Вотъ въ 1905 году было дѣйствительно тяжко. Начальство отъ насъ отступилось, оставило насъ на произволъ судьбы. Общество было противъ насъ. Ученики тоже. Еще въ старшихъ классахъ было ничего, а въ четвертомъ и пятомъ — бѣда. Не то что блюсти за порядкомъ, а только блюдешь, чтобы калоша не полетѣла въ голову.
