Собраніе сочиненій В. Г. Тана. Том восьмой. На родинѣ - [12]

Перемѣна обнаружилась мѣсяца черезъ два, довольно неожиданно. Въ одно воскресное утро Иванъ Матвѣичъ шелъ по улицѣ. На улицѣ собиралась манифестація, жидкая и малоудачная. Человѣкъ тридцать подростковъ, съ алыми значками въ петлицахъ, сошли съ тротуара, выкинули кумачный флагъ и пошли наперерѣзъ улицы. На нихъ наскакали всадники съ шашками. Иванъ Матвѣичъ поспѣшно свернулъ въ переулокъ, подальше отъ грѣха. Но нѣсколько юношей вбѣжало въ тотъ же переулокъ, спасаясь отъ погони. Одинъ свернулъ на тротуаръ и сталъ пробѣгать мимо Клюева, но всадникъ погнался сзади, и наѣхалъ, и ударилъ наотмашь… Иванъ Матвѣичъ видѣлъ все, испуганный взглядъ, и шею, пригнутую, какъ у зайца, и блескъ стали, и кровь.

На слѣдующее утро Клюевъ пришелъ на службу и сѣлъ на свое мѣсто. Рядомъ помощникъ кассира велъ съ посѣтителемъ бѣглый политическій разговоръ, какъ часто бывало въ тѣ дни. Посѣтитель былъ купецъ, толстый, но въ тонкомъ пальто. Онъ выглядѣлъ такъ, какъ будто подъ кожей у него была шуба, мѣхомъ внутрь.

— Порядка мало, — сказалъ купецъ сердито, — оттого другъ другу головы снимаютъ.

Иванъ Матвѣичъ прислушался и вдругъ сказалъ громко и ни къ кому не обращаясь:

— Нѣтъ, много придется головъ снять, чтобы былъ порядокъ.

Сослуживцы заинтересовались и стали спрашивать почти такъ же, какъ и Матовъ.

— Какихъ головъ?

Но Иванъ Матвѣичъ не удостоилъ ихъ отвѣта.

Съ тѣхъ поръ онъ не разъ повторялъ то же заявленіе, и лицо его становилось все угрюмѣе. Какія головы нужно снять и за что именно, — онъ не объяснялъ, быть можетъ, даже и самъ не зналъ и не могъ объяснить. Иные считали его попрежнему черносотенцемъ. Другіе стали называть анархистомъ.

Мѣсяца черезъ два слухи дошли до директора: есть въ учрежденіи чиновникъ, который хочетъ головы снимать.

Директоръ раздумывалъ еще съ мѣсяцъ, потомъ призвалъ стараго бухгалтера и спросилъ:

— Правда ли, что вы хотите головы снимать?

— Я не хочу, — спокойно сказалъ Иванъ Матвѣичъ, — а нужно… Пятнадцать милліоновъ.

Директоръ не понялъ. — Пятнадцать милліоновъ рублей? — переспросилъ онъ.

— Нѣтъ, головъ, — такъ же спокойно сказалъ, Иванъ Матвѣичъ. — Изъ всего населенія пятнадцать милліоновъ головъ. А сто пятнадцать милліоновъ можно оставить.

— Зачѣмъ такъ много? — въ ужасѣ спросилъ директоръ.

— Знаете, — довѣрчиво сказалъ Иванъ Матвѣичъ. — Я хожу по улицѣ и смотрю на прохожихъ. И все какъ-то не лица попадаются, а морды звѣриныя. Даже я сталъ думать, что, можетъ быть, лучше сто пятнадцать милліоновъ головъ снять, а пятнадцать оставить.

Директоръ побоялся разспрашивать дальше, но подумалъ и неожиданно предложилъ:

— Знаете, Иванъ Матвѣичъ, вы выглядите устало. Вы бы взяли отпускъ, мѣсяцевъ на шесть.

— Не надо мнѣ отпуска, — буркнулъ Иванъ Матвѣичъ.

— Съ сохраненіемъ содержанія, — великодушно сказалъ директоръ. — Вы служите такъ давно… Я велю написать.

Такимъ образомъ старый бухгалтеръ тоже очутился безъ дѣла. Срокъ его городской квартиры кончался въ мартѣ, и онъ поспѣшилъ переѣхать на дачу, чтобы не платить вдвойнѣ за квартиру.

Иванъ Матвѣичъ жестоко скучалъ на дачѣ. Ему не хватало утренней прогулки по Невскому, швейцара, который открывалъ предупредительно двери, знакомой конторки съ высокимъ сидѣньемъ, большой книги съ плотными и бѣлыми листами, гдѣ безконечными рядами въ красныхъ и синихъ клѣткахъ тянулись колонны тщательно выведенныхъ цифръ. Колонны эти никогда не прерывались и наростали каждый день, какъ отчетливая лѣтопись. Языкъ этой лѣтописи былъ языкъ международный, понятный всему человѣчеству, и каждый знакъ говорилъ больше, чѣмъ цѣлыя страницы, исписанныя словами. Кругомъ царила бодрая, дѣловая тишина. Шуршали бумажныя деньги, золото слегка звякало о стеклянную подстилку. Мальчики перебѣгали съ чеками и документами, и мѣрно шло впередъ сложное, отвѣтственное, многомилліонное дѣло.

Теперь Иванъ Матвѣичъ остался одинъ безъ занятій, съ своими странными мыслями. Онъ хорошо владѣлъ нѣмецкимъ языкомъ, взялъ толстый романъ, попробовалъ читать. Почти тотчасъ же привычка къ методической дѣятельности заставила его завести особую тетрадь, и чтеніе превратилось въ переводъ. Однако оказалось, что цифры и беллетристика имѣютъ мало общаго. Въ романѣ говорилось о женщинахъ и любви, и старому бухгалтеру не хватало словъ ни по-нѣмецки, ни по-русски. Онъ съѣздилъ въ городъ, привезъ словарь. Какъ всѣ русскіе словари, словарь никуда не годился. Съ тѣхъ поръ Иванъ Матвѣичъ проводилъ цѣлые часы, сердито переворачивая листы и постоянно натыкаясь на такія русскія словечки: любовать, обрюзгивать, перекоробить.

Наконецъ дѣти открыли, что романъ уже переведенъ, и принесли ему русское изданіе. Иванъ Матвѣичъ не смутился. Онъ взялъ переводъ и положилъ его въ ящикъ стола. Съ тѣхъ поръ вмѣсто словаря на трудныхъ мѣстахъ онъ выдвигалъ ящикъ и заглядывалъ въ переводъ, какъ гимназисты заглядываютъ въ подстрочникъ…

— Папочка, иди чай пить!..

— А, это ты, Мися, — сказалъ Клюевъ. — Сейчасъ, Мися.

Мися была очень похожа на своего отца. Такая же маленькая, опрятная, съ тихими движеніями. Она была въ сѣромъ платьѣ. Русая коса, спущенная вдоль спины, придавала ей видъ совсѣмъ молодой дѣвочки.