Собраніе сочиненій В. Г. Тана. Томъ пятый. Американскіе разсказы - [4]

«Товарищи! — начала она. — Карлейль по поводу англо-французскихъ войнъ говоритъ, что для нихъ англійскій король приказывалъ хватать изъ любого англо-саксонскаго Дунбриджа[2] тридцать первыхъ попавшихся бѣдняковъ и посылать ихъ черезъ море стрѣлять и колоть тридцать такихъ же несчастливцевъ, которыхъ французскій императоръ изловилъ въ Гаврѣ. У нихъ оставались матери, жены, возлюбленныя, и когда ихъ кровь проливалась на бранномъ полѣ, женскія слезы лились по всей Британіи отъ Дувра до Эбердина и по всей Франціи отъ Гавра до Марселя, и маленькія дѣти должны были вырасти и платить потомъ долги за тѣ огромныя деньги, которыя растаяли въ пороховомъ дыму и въ рукахъ военачальниковъ… Когда я думаю объ ирландцахъ, которыхъ палками гонятъ воевать противъ буровъ, или о каролинскихъ неграхъ, которые теперь мрутъ на Филиппинахъ отъ лихорадки и чумы, я убѣждаюсь, что и мы нисколько не лучше дунбриджцевъ…»

— Рѣчь ея продолжалась около часу съ пламеннымъ осужденіемъ войны и довела воодушевленіе слушателей до апогея. Эмма говорила сильнымъ и благороднымъ языкомъ, приводя многочисленные литературные примѣры и выбирая свои слова такъ, что каждое изъ нихъ западало въ память слушателей. Я представилъ себѣ дѣйствіе такой рѣчи на перекресткѣ во время выборовъ… Недаромъ эти приказчики такъ злились и негодовали на нее!

— Я читалъ, что она уѣхала въ Англію!.. — сказалъ Макъ-Лири.

— Да, на три недѣли!.. — съ горькой усмѣшкой объяснилъ носъ. — А услышитъ про Чикаго, сейчасъ приплыветъ назадъ!..

Очевидно вся эта публика была хорошо освѣдомлена насчетъ Эммы.

— Я говорю, — прибавилъ носъ злобно, — отчего Макъ-Кинлей не объявитъ преступленіемъ такихъ безпорядковъ?.. Хотятъ работать, такъ пусть молчатъ, а не мѣшаются въ чужія дѣла!.. Мы не потерпимъ!.. У насъ своя свобода, американская!..

— Фу, фу! — сказалъ фермеръ изъ Орегона. — Пусть себѣ говорятъ! Вы свободны, такъ оставьте и другихъ въ покоѣ!.. Не такъ ли?..

— Вамъ хорошо, — сказалъ носъ сердито, — съ вашими пшеничными полями. А у насъ въ Нью-Іоркѣ конкуренція растетъ, дѣла падаютъ… Откуда и платить побольше, хотя бы и рабочимъ?.. Небось въ Европѣ умирали съ голоду, а здѣсь двадцать долларовъ въ недѣлю — все имъ мало!..

— Трата, тарара-та! — неслось изъ-за фортепьяно.

Раздается звукъ барабана,

Солдаты идутъ черезъ паркъ!..

— Солдаты идутъ!.. — передразнилъ носъ. — Мало ли мы платимъ на солдатъ, а начнутся безпорядки, не допросишься, чтобы прислали хоть роту… Нѣтъ! Самое лучшее, — свои войска завести, какъ Сесиль Родсъ или Карнеги!..

На другой день рано утромъ мы снялись съ якоря и поплыли къ пристани. Было ясное, немного холодное утро. Легкій туманъ носился надъ водой. Мелкія волны, такія зеленыя и прозрачныя, тихо плескались о волнорѣзъ парохода. Передъ нами развернулся во всей его красѣ величественный заливъ Нью-Іорка, равнаго которому не найти въ цѣломъ мірѣ. Берега его были окаймлены рядами шестиэтажныхъ и десятиэтажныхъ домовъ, и по всему широкому пространству сновали сотни пароходовъ, большихъ и малыхъ, съ товарами и людьми. Легкая дуга Бруклинскаго моста обрисовывалась вверху надъ крышами домовъ, а изъ-за поворота тихо выплыла намъ навстрѣчу на своемъ маленькомъ островѣ-пьедесталѣ бѣлая каменная богиня съ обнаженной головой и факеломъ, высоко поднятымъ къ небу. Это была хранительница нью-іоркскихъ воротъ — Свобода. Ее прислала въ даръ самая безпокойная нація Европы, Франція, и, быть можетъ, поэтому во всей этой фигурѣ было что-то зовущее, выраженіе огромнаго и стихійнаго порыва. Факелъ протягивался какъ будто навстрѣчу безпокойнымъ дѣтямъ самыхъ несчастныхъ народовъ, пріѣзжающихъ сюда съ четырехъ сторонъ свѣта искать себѣ новаго счастья, но на лицѣ богини застыло таинственное каменное выраженіе, и по ея холодному взору нельзя было рѣшить, какая это свобода — европейская, американская или какая-нибудь иная, и зоветъ ли она смирныхъ и умѣющихъ пахать фермеровъ, или международныхъ плутократовъ, которые тоже съѣзжаются отовсюду на это огромное торжище, или ободранныхъ итальянцевъ и евреевъ, которые дрожатъ за желѣзной сѣткой внизу. Но евреи и итальянцы не задавали себѣ такого вопроса. Они смотрѣли на величественную статую, и лица ихъ становились свѣтлѣе, и они чувствовали, что весь заскорузлый багажъ старыхъ предразсудковъ остался сзади и что въ Америкѣ они начнутъ новую жизнь, если Америка имъ позволитъ.

— Что будете дѣлать въ Нью-Іоркѣ? — спрашивалъ старый портной галиційца.

— Не знаю! — гнусилъ галиціецъ. — Можетъ, крамъ открою. Я только мелкимъ товаромъ гандлевать знаю, больше ничего.

— Да?.. — сказалъ портной съ явнымъ неодобреніемъ. — Если бы тамъ поменьше гандлевали, можетъ быть, гои не такъ бы наши перины по улицамъ разбрасывали…

Галиціецъ посмотрѣлъ на него съ недоумѣніемъ.

— Не могу понять, какъ честный еврей! — протянулъ онъ медленно.

— Пріѣдешь въ Америку — поймешь! — сказалъ портной. — Изъ нашего брата тоже тамъ сокъ выжимаютъ. Свои таки еврейчики. У нихъ тамъ по десяти домовъ накуплено, аристократами хотятъ быть, gentlemen. А нашъ братъ издыхай себѣ надъ швейной машиной. Выжиматели пота!..