Собраніе сочиненій В. Г. Тана. Томъ пятый. Американскіе разсказы - [104]

— Ай, господинъ Плахинъ, на что же вы заступаетесь? Мы были въ пустынѣ, насъ тоже гнали, мы были въ крови… — Но я не могу. Быть можетъ, я немного пристрастенъ, но, какъ чиновникъ, не могу потакать»…

«Животный попечитель» и руководитель погрома, отвращеніе къ крови и готовность къ дракѣ, любовь къ лошадямъ и телятамъ и вытекающее изъ нея чувство чиновничьей отвѣтственности за дѣйствія обывателей, — какъ совмѣщается все это въ одной и той же человѣческой душѣ?..

Впрочемъ, относительно погрома Плахинъ настаиваетъ на самомъ упорномъ отрицаніи.

— Чтобъ я разбивалъ людей! — повторяетъ онъ, — да я не такъ воспитанъ. Для меня еврей ли, нѣмецъ ли — все едино. Просто, есть у меня два дома, собственность въ Курской губерніи двадцать десятинъ; съ другихъ-то, съ жуликовъ, съ уличнаго сброда, не много взыщешь, а съ меня можно.

«Я, конечно, сознаю, что демократы зло. Намъ, старшимъ мастерамъ, отъ нихъ вражда. Мы даже начальнику дороги жаловались, что изъ-за этихъ прокламацій, что молодежь читаетъ, развивается дерзость, непочтеніе къ старшимъ и къ мастерамъ. Они насъ ненавидятъ. Но я энергичный господинъ, демократовъ не боюсь. Напримѣръ, я помогалъ полицеймейстеру задерживать евреевъ, которые пріѣхали изъ Бобруйска. Смотрю — на вокзалѣ полицеймейстеръ шашку вынулъ: „Назадъ!“ Я тоже руки разставилъ, загородилъ дорогу. Стали ихъ обыскивать, но ничего не нашли. И хотя бы мы надъ ними сдѣлали разбой, такъ они на то арестованы, подъ подозрѣніе взяты. За такихъ начальство не стоитъ. А Хлумицкій, гадина, говорилъ, будто я Купина лавку разграбилъ, но я просто поѣхалъ за дѣтьми въ гимназію въ два часа. А въ лавкѣ у Купина и товару рублей на сто не было. Стоило бы мараться!..

У меня дѣти маленькія учатся, я зналъ, что они будутъ бояться. Отвезъ ихъ домой на извозчикѣ, потомъ въ четыре часа иду по Замковой улицѣ. Два старика тамъ, это меня возмутило. Ѣхали себѣ съ спокойной совѣстью и ничего не ожидали. Вдругъ три босяка съ дубовой ножкой отъ стола. И кричу: „брось!“ А они уже покатились съ дрожекъ. Я сказалъ городовому на углу: „Ты чего, такой сынъ, не видишь?“ А онъ говоритъ: — „Они уже ушли. Я ихъ, вправду, не вижу“. Потомъ я дальше пошелъ. Вижу, у монопольки сидитъ старикъ, весь въ крови, еврей. Я пошелъ къ нему, хочу взять его, завести во дворъ, обмыть. А онъ побѣжать отъ меня, видя во мнѣ русскаго и врага. Тутъ самоваръ, швейная машина, все разбитое, бутыль наливки разлита, будто кровь. Такъ худо смотрѣть. Потомъ дальше поворачиваю, идетъ босякъ, несетъ ручной сакъ. — „Ты, говорю, откуда это сперъ?“ — „А тебѣ что?“ — „Ахъ ты, такой сынъ, дай сюда!“ Бацъ его по мордѣ. — „Ковалевъ, сторожъ, отдай жандармскому, пусть заявитъ!“ Я это сдѣлалъ для назиданія своихъ дѣтей, пусть видятъ, что за кражи по мордѣ бьютъ. А дѣти говорятъ: — „Оставь, папа!“ А онъ такъ грубо отвѣчаетъ: — „А я развѣ одинъ, всѣ такъ!“ Думалъ, это изъ лавки Тамаркина, а оказывается, что отъ Перчаховской. А она на судѣ говорила: „Господинъ судья, скажите Плахину, пусть отдастъ мой чемоданчикъ!“ Непремѣнно я подамъ на нее за клевету.

Былъ на другой день въ мертвецкой, — продолжаетъ Плахинъ, — видѣлъ шесть евреевъ, а русскихъ — одного. У евреевъ головы палками поразбиваны, глаза изъ орбитъ выскочили. А русскій нищій. О немъ говорили, будто его взяли за конечности и разорвали. То я хотѣлъ посмотрѣть, но убѣдился, что этого не было.

Раненые тоже, молодой еврейчикъ, миловидный такой, весь пылаетъ, нога прострѣлена. Дядя его проситъ льду для него, а льду нѣту. Видѣлъ его потомъ безъ ноги на костылѣ».

Все, что разсказываетъ Плахинъ, красочно и правдоподобно. Очевидно, онъ много ходилъ по улицамъ во время предполагаемой «поѣздки за дѣтьми». Но отрицанія его ужъ слишкомъ громогласны.

— Я суда не боюсь! — повторяетъ онъ, — даже я свои услуги предложилъ одному мастеровому, что его видѣлъ въ пожарной командѣ. Тяжко его обвиняютъ, но я его вызволю.

Онъ говорилъ о Терещенкѣ, бывшемъ служителѣ пожарной команды, который обвиняется въ убійствѣ. Терещенко — завѣдомый громила. Кстати сказать, въ концѣ января его зарѣзали въ ночномъ притонѣ при дѣлежѣ какой-то новой добычи.

— А объ моемъ алибѣ засвидѣтельствовалъ тоже надежный человѣкъ, — сообщаетъ Плахинъ (слово alibi онъ произноситъ и склоняетъ по-русски), — что я совсѣмъ не былъ на погромѣ.

— Да вѣдь вы же были! — наивно возражаю я.

— Былъ, да не громилъ! — настаиваетъ Плахинъ.

Наша бесѣда, очевидно, совершила полный кругъ и грозить возвратиться къ своему началу.

— Знаете что, — предлагаетъ Плахинъ, — лучше я провожу васъ къ нему, онъ образованнѣй меня, всѣ газеты читаетъ…

Надежный человѣкъ засѣдаетъ въ одной изъ служебныхъ конторъ, тутъ же на вокзалѣ. Онъ такой же грузный, рыжій и грубый, какъ и самъ Плахинъ. Только лицо у него красное и глаза сѣрые на выкатѣ.

Мнѣнія свои онъ высказываетъ гораздо болѣе опредѣленно.

— Алибъ, какой алибъ? — говоритъ онъ отрывисто, — дали жидамъ взбучку, до новой Пасхи не забудутъ. Вотъ и алибъ!..

— И надо, ничего не подѣлаешь, — прибавляетъ онъ съ глубокимъ убѣжденіемъ.

— А за что?

— Да какже, — возражаетъ надежный человѣкъ, — они передъ погромомъ христіанскаго ребенка отравили!..