Собрание сочинений. Том 4 - [153]

На столе лежал свежий номер областной газеты. Виктору сразу же бросилась в глаза собственная фамилия, хотя упоминалась она всего один раз, в скобках и обычным шрифтом. В статье трест Виктора назывался самым отстающим.

«Ну вот, и начинается! — невольно комкая газету, словно желая расправиться с нею, как с укусившим комаром, подумал Виктор. — Теперь каждый день будут благословлять!».

Он сердито швырнул газету Горовому.

— На! Любуйся! Читай!

— А что, ругают? — полюбопытствовал старик и, бережно расправив смятый лист, стал медленно и, как показалось Виктору, со смаком читать статью. — Ну, ну! — добродушно усмехнулся он, прочитав до конца. — Пускай! Мы к этому привычны.

— А я непривычен. Нет! — вдруг каким-то петушиным голосом закричал Виктор. — И привыкать не хочу! Слышишь? Когда будешь план давать, ну? — Уже не чувствуя всего безобразия этой сцены, набросился он на старика, словно хотел взять его за горло.

Горовой невольно попятился от него.

— Так ведь ты же сам видел, Виктор Федорович? — почти умоляюще, стыдясь за начальника, пробормотал он. — Раньше месяца ну никак невозможно.

— А почему Посвитный может? — взвизгнул Виктор, потеряв последние остатки дорого давшегося ему в последние дни спокойствия. Но тут уж статья в газете была виновата. Это она выбила Виктора из колеи. Его ругали в печати впервые в жизни. — Посвитный может, а ты не можешь? Или не хочешь? Не хочешь, да?

Горовой выпрямился во весь свой богатырский рост и высоко поднял седую голову.

— Нет! — с гордой обидой, прямо в лицо управляющему ответил он. — Как Посвитный — не хочу!..

Он был оскорблен. Оскорблен в самых дорогих своих чувствах. И кем же? Человеком, полюбившимся ему с первого взгляда, полюбившимся именно за то, что он, мальчишка, пристыдил его, старика, и, пристыдив, вдохнул в его жилы новую молодость.

Горовой не обиделся на Виктора, когда тот срамил его при всех на совещании: этим обидеть нельзя. А сейчас, в уединенном кабинете, один на один, управляющий кровно оскорбил его; и не безобразным криком своим — он и это простил бы молодому, горячему человеку, хоть и не привык, чтобы на него кричали, — обидел, предложив ему, старому горняку, вместо трудного, но верного пути, на который он добровольно встал, — путь легкий и бесчестный...

— Нет! — упрямо повторил он. — Я на это не пойду! И официально прошу вас. Виктор Федорович, вы меня к атому и не понуждайте!

Что-то такое было в тоне, каким сказал он эти слова, что сразу остановило и даже смяло Виктора. Он отступил. Устало опустился в кресло и ничего не ответил.

Теперь они оба молчали: Горовой — непримиримо. Виктор — устало. В тишине было слышно, как за окном шумит и живет шахта. Особенно явственно доносилось сиплое всхлипывание пара. И откуда-то, совсем издалека — песня. Это, вероятно, девчата на сортировке поют. Они всегда или поют, или озорно ругаются: так веселее работать.

Виктору опять попалась газета на глаза. Назойливо выползла вперед строчка с фамилией... Каждая буква в этой строке казалась колючей. Каждая — жалила. И Виктору вдруг вспомнились жирные, добрые заголовки, которыми когда-то ласкали и баловали его газеты: «Рекорд Виктора Абросимова», «Славный почин Виктора Абросимова», «Работать по-абросимовски!». Он невесело усмехнулся и вздохнул.

Отчего не остался он шахтером-забойщиком?

Забойщику — легче!

Он вспомнил Алексея Великанова. «А пожалуй, и я б теперь какую-нибудь теорию отжима выдумал бы. И опять бы гремел!». Он грустно задумался, и Горовому стало жаль его, жаль по-человечески.

«А ведь ему небось тяжелей, чем мне! — великодушно подумал он. — Он один за всех в ответе!».

— Эй, Виктор Федорович, не обижайся на старика, — ласково сказал он, склоняя непокорную голову и уже все прощая хорошему хлопцу. — Ты ведь сам шахтер — понимаешь! Не знаю, как там у металлистов водится, — засмеялся он, — а для нас, горняков, шахта существо живое, родственное... Кому — мать, кому — сестра, а мне, старику, — дочка. Так-то! И он осторожно, именно по-отцовски, погладил ладонью плечо молодого начальника. — Потому и обязан, как отец о дочке, о ней свое попечение иметь! — продолжал он, стараясь как можно деликатнее, притчами, на которые он был великий мастер, до конца и без обиды выяснить щекотливую тему. — Должен я об ее будущем думать, приданое ей богатое приуготовить. И за ее девичьей честью обязан я строго, ох, как строго наблюдать! Как же ты хочешь, — мягко улыбнулся он, — чтобы я по примеру Посвитного дочку свою на панель, на улицу вытолкнул бы своею рукою, за-ради легкого хлеба... Э. нет! — покачал он головой. — Не стану я дочкой-то торговать, Виктор Федорович, пойми ты меня, старика... Не дам я ее поганить...

Но Виктор, казалось, его и не слушал; думал о своем. Вдруг он слабо усмехнулся.

— А ведь меня не за свои, за ваши грехи ругают! — сказал он, опять придвигая к себе газету. — А отвечать приходится мне.

— Так разве ж мы не понимаем, не сочувствуем? — с жаром подхватил Горовой. — Да, Виктор Федорович, да мы же дорогой душой...

— Ну, ну! — равнодушно сказал Виктор и пошел к двери. — Где у тебя баня?

8

Снова, как и пять лет назад, жил Виктор Абросимов, повинуясь главному канону шахтерской веры: дай добычь! Дай уголь на-гора! Вся жизнь Виктора теперь была в этом.