Собрание сочинений. Том 3 - [168]

Жуков снял с головы полотенце и по-отечески просто протянул его той вихрастенькой, что окликнула его.

— Повесь, Вихрова, где-либо, да и пижамку заодно прибери…

Женщины засмеялись, услышав удачное прозвище.

— А ты, товарищ Певцова, — сказал он Фросе, — дай-ка мне свой топор. Это что у вас за камень такой? Будто галеты. Ракушечник? Занятный камешек, его не то что уголь рубать…

И топор легко забегал в его тяжелой сильной руке, стосковавшейся по делу.

— Кто у вас тут запевала, Кудрявцева? — обратился он к обладательнице красивых волос, и та, не портя игры, ответила:

— Певцова и есть запевала. А что ж дальше не знакомитесь? — и кивнула на молчаливую, возившуюся с раствором, с интересом ожидая, какое прозвище выпадет той.

— С Молчалкиной мы обзнакомимся, как она свое тесто замесит, — спокойно ответил Жуков. И женщины опять весело засмеялись, а та, о которой шел разговор, смущенно фыркнула в рукав.

— Из того теста только пельмени делать, — продолжал Жуков, обтесывая четырехугольник ракушечника, — а связывать камень оно не будет: песку много и песок крупный. Сеять, Молчалкина, надо было помельче.

— А вы разве что понимаете, вы же шахтер? — спросила прозванная Вихровой и остановилась, поглядывая на подруг.

— Шахтер, а вот разбираюсь, — сказал Жуков, поднимая на уровень груди камень в добрых четыре пуда и укладывая его на верхний ряд стены.

— Ты тут старшая, товарищ Певцова?

— Я, — ответила Фрося.

— Девчат надорвешь. Беседку сюда надо.

— Много чего надо, а нету.

— Ладно, завтра придумаю. Запевай пока что.

Фрося запела, словно только и ждала этой просьбы.

У нее было нежное, девически-чистое сопрано редкой артистической красоты. Голос очень молодил Фросю. Она как бы дышала мелодией, так было естественно ее пение. Затем вступила Катерина, та, что работала с раствором, следом за нею Таня, прозванная Вихровой, и Ольга, прозванная Кудрявцевой. Их голоса, более низкие, чем фросин, обняли первый тонкий голос и повели его, а он игриво вырывался и обгонял их, маня за собой.

Женщины точно играли в горелки голосами, догоняя друг друга, хохоча, переглядываясь и вздыхая, и на душе Жукова было так радостно и хорошо, как редко бывало в жизни.

Выбирая себе самую трудную работу, он медленно обходил этажи, перенося и укладывая камни, мешая раствор и разнося его ведрами, и все время следил за Фросей, все время скрыто любовался ею. Она принадлежала к тому типу южанок, худых, как тарань, и подвижных, как ящерица, у которых главная красота не в изяществе фигуры или лица, а в пламени больших черных глаз, ослепительной, точно распахивающей сердце улыбке и в голосе, всегда широком, свободном, рожденном в бескрайных степях и не признающем шопота ни в горе, ни в радости, ни в деле. Она пела, как шла, как дышала, как думала; не учась этому, но зная, что поет красиво, что она хороша своим голосом, и откровенно гордясь этим.

Если бы птицы могли научиться песням от людей, они, вероятно, никогда бы ничего другого не пели, как только песни женщин, длинные и всегда немножко грустные.

Есть песни-пляски, как в Испании, где голос кружится вместе со словами, песни — любовные признания, как в Италии, когда певец влюблен и зовет и влечет за собой слушателя. Русская песня — раздумье. Она не быстра, не резва, не шумна. Грустный напев ее, однако, не означает печали, и ошибется тот, кто назовет ее невеселой. Раздумье требует медленного теченья, заводей, тихих плесов, маленьких мелей, широкой и ровной глади, лениво изгибающейся до горизонта. И часто бывает, что, напевая о вороне, улетевшем в родимую сторону, не о вороне ведет мысль певунья, не о вороне — о судьбе, не о сторонке — о мечте. Слова, когда их поют, означают совсем иное, чем просто произнесенные. Песня — это стих нашей речи. Нет человека, который бы не любил песни, который бы не переживал ее, который бы не вздрагивал сердцем от ее живительной ласки.

— Это не у вас звонок? — раздался вдруг голос.

Жуков крякнул, поморщился:

— Чего тебе, Вихрова?

— Вас, по-моему, к обеду зовут.

Илья Миронович протянул руку, и Таня вложила в нее полотенце и куртку.

— Рабочее место надо, хозяйка, в чистоте держать, — сказал он, натягивая куртку. — Раствор, Молчалкина, ты оставь до вечера, сам займусь. Песку только привези. Ну, пока, дочки, — и стал спокойно спускаться вниз, прогибая «сороковки» наскоро сбитых сходней.

— Вот спасибо вам так спасибо! — прокричали ему сверху.

Он помахал рукой, не оборачиваясь.

С этого дня жизнь Жукова в санатории резко изменилась к лучшему. Он перестал скучать, не заговаривал больше об отъезде до срока, стал есть за четверых и спать таким крепким и сытным сном, как у себя дома, при Анне, при ребятишках.

— Уж не влюбились ли вы, Илья Миронович? — спрашивала его врач Никитина, и он невольно краснел. Она думала — от самолюбия.

Поутру, искупавшись и потом плотно позавтракав, Илья Миронович отправлялся как бы погулять к берегу моря, ловко сворачивал, не доходя до пляжа, в сторону, и, убедившись, что за ним не следят, степенно направлялся в переулок, к дому, восстанавливаемому бригадой Евфросинии Ивановны Хустик. Его уже ждали.

— Здорово, сестрички! Ну, как сводка?