Собрание сочинений. Том 2. Стихотворения - [14]

Словесами солеными, грубыми?

Я тебя, Чародей, отпрошу

Погулять на денек у правления

И тебе, дорогой, разрешу

Вольно двигать в любом направлении.

Позабудешь мешки и хомут,

Позабудешь ты скрипы тележные,

И в глазах твоих вновь оживут

Лошадиные помыслы нежные.

1968

* * *

Вот и тополь разделся до листика,

Как Адам перед Евою, наг.

Это правда и это не мистика,

Что в тумане он словно босяк.

Словно старый бродяга без паспорта,

Без присмотра жены и детей,

У него ни простуды, ни насморка,

И ему не дадут бюллетень.

Вот ворона присела на дерево,

Безнадежно скучна и сера,

И прокаркала фразу отдельную:

— Было, тополь, теплее вчера!

Тополь встретил ворону молчанием,

Словно тайну какую хранил.

И на реплики и замечания

Ни словечка не проронил!

1968

Старое корыто

Старое корыто

У плетня забыто,

Прохудилось дно,

Старое оно.

Никакой корысти

В старой нет корыте,

Ни белья стирать,

Ни дитя купать.

И лежит корыто,

Всеми позабыто,

Старое скорбит,

Дождь его долбит.

Хитрая улыбка

На лице твоем:

— Золотая рыбка,

Дай нам новый дом!

1968

Вспоминаю цех

Вспоминаю цех, станок токарный,

Первую удачную деталь.

Вспоминаю курс элементарный,

Как точить чугун, железо, сталь.

Вспоминаю мастера. А был он

Тихонький, румяненький, седой,

Легонький, как перышко. А пылом,

Одухотвореньем — молодой.

Был порой и в гневе: — Как ты точишь?

Как ты сверлишь втулку — просто срам!

Если честным токарем не хочешь,

Уходи в контору — легче там.

Что, скажи, в башке твоей творится? —

Если встали волосы стойком,

Он не видел, что уже дымится

Голова, объятая стихом!

Что уже у огненного горна,

Где кузнец закаливал резцы,

Я, как соловей, готовил горло,

Чтобы выйти на люди в певцы!

1968

Муза Кольцова

На земле воронежской

Жил Кольцов когда-то.

Я его приветствую,

Как родного брата.

Муза его смуглая

Острый серп держала.

На полях воронежских

Рожь, пшеницу жала.

Ездила на розвальнях

Вместе с мужиками,

Из котла артельного

Ела с чумаками.

Не гнушалась кашею

Гречневой и пшенной,

Не была монахиней

Гордой, отрешенной.

Заходила запросто

На луга с косою,

Мяла травы росные

Пяткою босою.

Шла прокос с улыбкою,

Косарю мигала,

Что в душе у пахаря —

Все она видала!

Ей не знать забвения,

Ей не знать старенья.

Помнят люди честные

Честное горенье!

1968

Прощанье с отцом

На крышку гроба

Глины талой

Бросил я.

И охнула в ответ

Устало

Мать-земля.

— Прощай, отец! —

Гремят лопаты

Со всех сторон.

Я дожил

До печальной даты,

До похорон.

Ты рядом

С матерью улегся,

Вот дела!

И как, отец, ты

Ни берегся,

А смерть

Пришла.

Мы, дети,

Перед ней бессильны,

Ты нас прости!

Тебя и солнцу

В небе синем

Не спасти!

Она и нас

Возьмет когда-то

И не отдаст.

И влезет

Острая лопата

В тяжелый пласт.

Уж вырос холм

Земли февральской,

Отец, он твой!

И жизни —

Ни земной, ни райской

И никакой!

1968

Свиданье с грачом

— Здравствуй! Прилетел?

— Ага! —

И, сучок сломив древесный,

Он в раздетой донага

Синеве орет небесной.

— Ты потише, милый мой! —

Говорю тебе, как другу.

— Намолчался я зимой.

А теперь молчать не буду!

Для того ли я спешил,

Выбирая путь окольный,

Чтобы кто-то запретил

Мне высказываться вольно?!

И орет, орет, орет,

Как открытый паром клапан,

Ноты низкие берет

Так свободно, как Шаляпин!

1968

* * *

Трава луговая по пояс,

Кого мне, скажите, спросить:

— Зачем это я беспокоюсь

И думаю: «Время косить!»

Кто тихо под локоть толкает —

Что мешкаешь? Косу готовь!

Никак во мне не умолкает

Крестьянская, древняя кровь.

Она протестует: — Ну что же,

Ну что ж ты косы не берешь?

На что это, милый, похоже,

От нашего ль корня идешь?

И вот, нажимаючи пяткой,

Под корень я режу траву,

И волосы легкою прядкой

Задорно летят в синеву!

1968

Хиросима

Летел я над морем,

Летел я над полем,

Летел я над рисом,

Летел я над лесом.

Летел я над ширью,

Летел я над синью,

Летел над садами

И над городами.

Летел над железом,

Летел над бетоном,

Над праздником света,

Над будничным стоном.

Летел над системами

Орошенья,

Летел над страною

Надежд и лишенья,

Богатства и бедности,

Блеска и буден,

Где солнце не всем

И где хлеб многотруден.

Я видел Японию

В бронзовом Будде

И в том, как настойчиво

Трудятся люди.

В сверкании башен,

В кружении чисел…

Ни разу свой голос

Нигде не возвысил.

Глядел потихоньку

Туристом безвестным,

Скрипел в самолете

Ремнями и креслом.

И стало однажды мне

Невыносимо,

Когда я увидел

Тебя, Хиросима.

Так было мне больно,

Так было мне жутко,

Что вскрикнул:

— Судите лишенных рассудка!

Судите любителей

Джина и виски

За семьдесят тысяч,

Что вписаны в списки.

Судите за тех,

Кто в агониях муки,

Рыдая, несли

Обгорелые руки.

Которые пепел,

Которые спите,

Что я потревожил вас криком —

Простите!

Но люди как люди

На кладбищах плачут,

И слез не стыдятся,

И горя не прячут.

Уснуло под вечер

Мятежное море,

Волна улеглась,

Не уляжется горе.

И сколько я жить

На земле этой буду,

О Хиросиме

Не позабуду.

1968

* * *

Ну, что я на земле на этой делаю?

Вхожу в число по имени — народ.

Барахтаюсь, борюсь, планету целую

Хочу поднять, шторм в море побороть.

— Ужо! — ей говорю. — Попомнишь, подлая!

С тобой сведу я счеты наяву. —

Она меня тотчас бросает под ноги

И топчет, превращая в трын-траву.

А я, как подорожник, снова голову

Тяну под неумолчный стук копыт,

И нянька-жизнь меня, младенца голого,

В корыте детском пробует топить.

А я живу — горластый, несдающийся,

Щетинистый, игольчатый, стальной,

Как хмель, под кручей нежно-нежно вьющийся,