Собрание сочинений. Том 2. Письма ко всем. Обращения к народу 1905-1908 - [141]

Свою критику о. Аггеев начинает со странного заявления. Он хочет вопрос о допустимости насилия со стороны христиан в отношении нехристиан рассматривать вне связи с посылками. То есть выхватив одно звено из общей цепи логических рассуждений. Правда, о. Аггеев говорит, что сделает это только «пока», но до конца статьи так нигде и не пытается рассмотреть вопрос в связи с посылками. Вот почему критика о. Аггеева свелась в конце концов не к обнаружению тех или иных внутренних противоречий в моём построении; она обращается не к разуму, а к непосредственному эстетическому чувству, которое слишком субъективно и слишком обманчиво.

«Представьте… Иисуса Христа, организующего забастовку», – восклицает о. Аггеев, и это, кажется, главный психологический аргумент против меня. Но вся сила этого аргумента исключительно в том, что «забастовка» употребляется со всем тем нехристианским содержанием, которое она имеет в наличной действительности. Христос берётся христианский, а забастовка языческая.

«Можно ли указать в словах или действиях Христа что-либо такое, отчего можно было бы провести нити к забастовке?» – спрашивает о. Аггеев. Да, отвечу я, можно: изгнание торгующих из храма.

Ещё два аргумента выставляет о. Аггеев против моего решения вопроса о допустимости насилия в отношении нехристиан, или, точнее, о практическом применении этого решения.

Во-первых, что при всякой забастовке фабрикант делается средством для достижения высшей цели и, во-вторых, что при всякой забастовке, как косвенное следствие её, является убийство.

И то и другое противоречит христианскому принципу, положенному мною в основу критики допустимости войны: никогда не относись к человеку как к средству, но всегда как к цели.

Оба эти аргумента мне представляются положительно недоразумением.

О каких забастовках говорит о. Аггеев, когда он усматривает в них отношение к фабриканту как к средству? Если о существующих, то для меня это не аргумент, если о возможных, то я это утверждение считаю голословным. Я не вижу никаких оснований к отрицанию возможности забастовки совершенно на других началах. Когда я говорил о забастовке христиан, о насильственном изгнании торгующих из храма, я не имел в виду забастовщиков, относящихся к фабриканту лишь как к средству.

Я спрошу о. Аггеева: любил ли Христос тех торгашей, которых бичом прогнал из дома Отца Своего? Смотрел ли Он на них как на «средство» для достижения высшей цели? Хотел ли Он, изгоняя их, только очистить храм?

Но это был Христос, скажет о. Аггеев: кто же теперь может взять на себя смелость изгонять торгующих из храма? Я отвечу на это: может Церковь. Она может, как Христос, взять в руки бич и силою изгнать из тела человечества, великого храма Божия, всех оскверняющих его похотью капитализма, и как Христос, не только ради храма, но и ради самих торгующих в нём. Что касается вопроса о «косвенном» убийстве, то этот аргумент носит все признаки софизма.

В самом деле, разве мы, не «забастовывающие» насильственно, не борющиеся с капиталистическим строем, разве мы не совершаем, поддерживая капитализм, тысячи таких же «косвенных» убийств?⁶⁷⁰ Разве о. Аггеев не знает, как добывается серебро, из которого сделан крест на его груди? Разве каждый шаг наш не влечёт за собою тех «косвенных» последствий, которые так страшат о. Аггеева в забастовках? Почему же, спрашивается, о. Аггеев не считает преступным поддерживание капиталистического строя, медленным ядом убивающего человеческие жизни, и считает преступным борьбу с этим капитализмом, если эта борьба «косвенно» влечёт к жертвам? Если такие косвенные убийства вменять в вину, тогда и само христианство может быть названо преступным, ибо что другое, как проповедь Христа, имело больше «косвенных» убийств.

Очевидно, вопрос в непосредственных задачах, в той психологической основе, которая их обусловливает, а «косвенные» последствия имеют своё разрешение и своё примирение в идее Промысла.

Этим исчерпываются возражения о. Аггеева. Несмотря на свою логическую несостоятельность, они носят черты некоторой внешней правды и соответствия духу христианского учения, потому что обращены против утверждения, изолированного от общей схемы, против утверждения, которое понятно только в связи с общим ходом исследования. О. Аггеев взял самое последнее звено общей логической цели: «забастовка допустима для христиан», наполнил слово «забастовка» привычным антихристианским содержанием и, разумеется, легко привёл мое решение вопроса к эстетическому абсурду.

Я в общих чертах напомню о. Аггееву схему моих рассуждений в целом и, если он пожелает ещё раз вернуться к обсуждаемому вопросу, буду просить его иметь её в виду.

Если под насилием разуметь простое ограничение свободы в самом элементарном смысле и если недопустимость такого насилия признать безусловной, то тогда, с неизбежной последовательностью, придётся осудить и мать, силою препятствующую младенцу схватиться за огонь, и служителей в какой-нибудь психиатрической лечебнице, силою лишающих умоисступлённого возможности совершить преступление – словом, с неизбежною последовательностью придётся усвоить толстовское непротивленство и, в конечном счёте, деятельную христианскую любовь подменить буддийской нирваной. Очевидно, надо или отказаться от такого элементарного понимания насилия, или принять его, и тогда уже принять со всеми абсурдными его последствиями. Толстой именно так и поступил.