Собрание сочинений - [49]

Звонки, звонки. Один другому вслед.

Под окнами толпа, огней смешенье...

Все так же смутно там, как ощущенье,

что жизнь короче на один запрет.

1963

* * *

Шум ливня воскрешает по углам

салют мимозы, гаснущей в пыли.

И вечер делит сутки пополам,

как ножницы восьмерку на нули,

и в талии сужает циферблат,

с гитарой его сходство озарив.

У задержавшей на гитаре взгляд

пучок волос напоминает гриф.

Ее ладонь разглаживает шаль.

Волос ее коснуться или плеч -

и зазвучит окрепшая печаль;

другого ничего мне не извлечь.

Мы здесь одни. И, кроме наших глаз,

прикованных друг к другу в полутьме,

ничто уже не связывает нас

в зарешеченной наискось тюрьме.

1963

Ex oriente

Да, точно так же, как Тит Ливий, он

сидел в своем шатре, но был незримо

широкими песками окружен

и мял в сухих руках письмо из Рима.

Палило солнце. Столько дней подряд

он брел один безводными местами,

что выдавал теперь померкший взгляд,

что больше нет слюны в его гортани.

Палило солнце. Ртутный столбик рос.

И самый вход в его шатер угрюмый

песок занес, занес, пока он думал,

какая влага стала влагой слез.

1963

* * *

Зажегся свет. Мелькнула тень в окне.

Распахнутая дверь стены касалась.

Плафон качнулся. Но темней вдвойне

тому, кто был внизу, все показалось.

Была почти полночная пора.

Все лампы, фонари – сюда сбежались.

Потом луна вошла в квадрат двора,

и серебро и желтый свет смешались.

Свет засверкал. Намек на сумрак стерт.

Но хоть обрушь прожекторов лавину,

а свет всегда наполовину мертв,

как тот, кто освещен наполовину.

1963(?)

Полевая эклога

Стрекоза задевает волну

и тотчас устремляется кверху,

отраженье пуская ко дну,

словно камень, колодцу в проверку,

чтобы им испытать глубину

и захлопнуть над воротом дверку.

Но нигде здесь не встретишь ведра,

ни тарелки, ни банки, ни склянки.

Пустота, ни избы, ни двора,

шум листвы, ни избы, ни землянки.

Сруб колодца почти до бедра,

неумолчно кричат коноплянки.

Остается возможность во тьму

на веревке с шахтерской корзиной,

через блок перекинув тесьму,

распростившись глазами с низиной,

опуститься в «бадье» самому

в глубину на полет стрекозиный.

Пядь за пядью веревка из рук

вверх уходит, а звезд и не видно.

Черный мох наползает вокруг

на венцы, так что все они слитно

растворяются в сумраке вдруг,

меж собой разделенные скрытно.

Но до дна не достать; и темно.

Вот и новый порядок смещений:

приближается сверху окно.

Мимо тянущих сыростью щелей,

словно камень, уходит на дно

отражение русских качелей.

Перевернут наперсток ведра,

шум листвы – словно гомон овечий.

Сруб избы достает до бедра,

да и церковь здесь в рост человечий.

Под ногами чернеет нора, -

только ноют суставы предплечий.

Кто же ты, гулливер из лесов,

распростившийся с сумрачной пущей,

отодвинувший ногтем засов,

но протиснуться в дверь не могущий,

твердо помнящий принцип весов,

но из лужи из пригоршни пьющий.

Неужели считаешь и ты

(и ничто уж не сдвинет с решенья,

даже вкус и окраска воды),

что на дне стрекозы отраженье,

как и прежде, среди темноты

одиноко лежит без движенья.

Заморозь и куски раскроши,

но в осколках его не увидишь.

Разведи в ней костер, осуши,

но глазам не представится Китеж.

Или ветром ее оглуши...

Но ничем уж ума не насытишь.

Неужели, считаешь, она

холоднее и глубже колодца, -

ведь поверхность не слишком темна.

Но наперсток напялить придется,

добираясь ладонью до дна,

чтоб не смог невзначай уколоться.

Если что-то над грядкой встает,

значит, каждый микрон в ней прополот.

Что ж, пошарь, пусть ладонь поснует

по грязи и почувствует холод.

Там, где плоть до воды достает,

дух еще и не брался за ворот.

Есть доска и найдется бревно,

возвести можно крышу над частью

этой лужи, пробить в ней окно

и со всею возможною страстью

устремиться мизинцем на дно;

но конек заскребет по запястью.

Где «колодец»? Дощатый этаж,

облака и листва без просвета,

мох, венцы, остальной антураж

не дают тебе больше ответа.

Где «колодец»? Молчащий пейзаж

неподвижно глядит на атлета.

Где же он? Видно, там, где весы

замирают, пусты, одиноки.

Может, там, где во время грозы

прибавляется только что влаги.

Или там, где биплан стрекозы

распростер свои крылья во мраке.

Долго ищешь. Пора бы найти

хоть обломок «пилотского» кресла.

Пару щепок веревкой срасти -

вот и крылья, лишь краска облезла...

Но не сбейся в сравненьях с пути:

стрекоза исчезает, исчезла.

Настоящий изгнанник с собой

все уносит. И даже сомненью

обладанья другою судьбой

не оставит, как повод к волненью.

Даже дом деревянный с трубой

не уступит крыльца наводненью.

Отраженья – тем более. Страх

их на тусклой поверхности косит.

Если плоть превращается в прах,

как о том же двойник не попросит.

«Уноси нас с собой на крылах».

Стрекоза их, конечно, уносит.

Нет, не тот изгнанник, кого

в спину ветер, несущий проклятья,

подгоняет, толкая его,

разрывая любые объятья,

в бедный мозг, где сознанье мертво,

проникая сквозь ветхое платье.

Нет, не тот, кто виденьями полн,

начинает тонуть в половодьях,

как Назон возле сумрачных волн,

ненавидящий душу и плоть их,

словно бурей застигнутый челн,

проклиная их ропот. Напротив.

Это тот неуемный пловец,

рассекающий грудью озера,

шум листвы, словно гомон овец

различающий скрытых от взора,

над которым пернатый певец

распускает все краски убора.

Нет, не тот. И не тот, кто везде

даже собственной тени несносен,