Собрание сочинений - [50]

кто себя не встречает в воде

меж верхушек листвяных и сосен.

И не тот, кто рукой в пустоте

шарит так, что под кожею просинь.

Настоящий изгнанник – никто

в море света, а также средь мрака.

Тот, чья плоть, словно то решето:

мягче ветра и тверже, чем влага.

Кто бредет по дороге в пальто,

меньше леса, но больше оврага.

Что ж. Замри и смотри в небеса

до поры, когда облачным пряжам

нужно вдруг превращаться в леса,

становиться оврагами, скажем,

набегая кустом на глаза,

обращаясь к сознанью пейзажем.

В близоруком величьи своем,

с коим взгляд твой к пространству прикован,

скрыто чувство, что странный объем,

как залог тебе долгий, дарован,

что от всякой прогулки вдвоем

и от смерти вдвоем – застрахован.

Звук стучит по воде, словно плеть

(только брызги над ней не взлетают),

проникая поверхность на треть

(и круги растворяются, тают).

Невозможно рубцы рассмотреть.

Только тучи удары считают.

Коноплян... коноплянки кричат,

и Борей заглушить их не в силах.

Только срубы колодцев торчат,

как дома на татарских могилах.

Дует ветер, и волны мельчат,

и веревки бушуют в стропилах.

В низкорослой стране ты не весь

продолжаешь упорно круженье

(дом закрыт и в колодец не влезть),

где помимо законов сложенья

заключается главная спесь

в том, что в лужах здесь нет отраженья.

То ли слезы здесь глуше угроз,

то ль на волнах других, то ли тьмою

заглушается ропот берез.

То ли тот, кто здесь бродит с сумою,

ищет ос, а находит стрекоз

даже осенью, даже зимою.

1963(?)

Стекло

Ступенька за ступенькой, дальше, вниз.

В объятия, по крайней мере, мрака.

И впрямь темно, куда ни оглянись.

Однако же бреду почти без страха.

Наверно потому, что здесь, во мне,

в моей груди, в завесе крови, хмури,

вся до конца, со всем, что есть на дне,

та лестница – но лишь в миниатюре.

Поэтому твержу, шепчу: иди.

Нельзя, я говорю, чтоб кто-то мешкал,

пока скрывает выпуклость груди,

кто увеличил, кто кого уменьшил.

Темно в глазах, вокруг темным-темно.

Огонь души в ее слепом полете

не виден был бы здесь давным-давно,

не будь у нас почти прозрачной плоти.

1963(?)

Рождество 1963 года

Спаситель родился

в лютую стужу.

В пустыне пылали пастушьи костры.

Буран бушевал и выматывал душу

из бедных царей, доставлявших дары.

Верблюды вздымали лохматые ноги.

Выл ветер.

Звезда, пламенея в ночи,

смотрела, как трех караванов дороги

сходились в пещеру Христа, как лучи.

1963 – 1964

* * *

Садовник в ватнике, как дрозд,

по лестнице на ветку влез,

тем самым перекинув мост

к пернатым от двуногих здесь.

Но, вместо щебетанья, вдруг,

в лопатках возбуждая дрожь,

раздался характерный звук:

звук трения ножа о нож.

Вот в этом-то у певчих птиц

с двуногими и весь разрыв

(не меньший, чем в строеньи лиц),

что ножницы, как клюв, раскрыв,

на дереве, в разгар зимы,

скрипим, а не поем как раз.

Не слишком ли отстали мы

от тех, кто «отстает от нас»?

Помножив краткость бытия

на гнездышки и забытье

при пеньи, полагаю я,

мы место уточним свое.

18 января 1964

* * *

Ветер оставил лес

и взлетел до небес,

оттолкнув облака

в белизну потолка.

И, как смерть холодна,

роща стоит одна,

без стремленья вослед,

без особых примет.

январь 1964

Воронья песня

Снова пришла лиса с подведенной бровью,

снова пришел охотник с ружьем и дробью,

с глазом, налитым кровью от ненависти, как клюква.

Перезимуем и это, выронив сыр из клюва,

но поймав червяка! Извивайся, червяк чернильный

в клюве моем, как слабый, которого мучит сильный;

дергайся, сокращайся! То, что считалось суммой

судорог, обернется песней на слух угрюмой,

но оглашающей рощи, покуда рощи

не вернут себе прежней рваной зеленой мощи.

Знать, в холодную пору, мертвые рощи, рта вам

не выбирать, и скажите спасибо нам, картавым!

январь 1964, Таруса

Новый год на Канатчиковой даче

Спать, рождественский гусь,

отвернувшись к стене,

с темнотой на спине,

разжигая, как искорки бус,

свой хрусталик во сне.

Ни волхвов, ни осла,

ни звезды, ни пурги,

что младенца от смерти спасла,

расходясь, как круги

от удара весла.

Расходясь будто нимб

в шумной чаще лесной

к белым платьицам нимф,

и зимой, и весной

разрезать белизной

ленты вздувшихся лимф

за больничной стеной.

Спи, рождественский гусь.

Засыпай поскорей.

Сновидений не трусь

между двух батарей,

между яблок и слив

два крыла расстелив,

головой в сельдерей.

Это песня сверчка

в красном плинтусе тут,

словно пенье большого смычка,

ибо звуки растут,

как сверканье зрачка

сквозь большой институт.

"Спать, рождественский гусь,

потому что боюсь

клюва – возле стены

в облаках простыни,

рядом с плинтусом тут,

где рулады растут,

где я громко пою

эту песню мою".

Нимб пускает круги

наподобье пурги,

друг за другом вослед

за две тысячи лет,

достигая ума,

как двойная зима:

вроде зимних долин

край, где царь – инсулин.

Здесь, в палате шестой,

встав на страшный постой

в белом царстве спрятанных лиц,

ночь белеет ключом

пополам с главврачом

ужас тел от больниц,

облаков – от глазниц,

насекомых – от птиц.

январь 1964

Обоз

Скрип телег тем сильней,

чем больше вокруг теней,

сильней, чем дальше они

от колючей стерни.

Из колеи в колею

дерут они глотку свою

тем громче, чем дальше луг,

чем гуще листва вокруг.

Вершина голой ольхи

и желтых берез верхи

видят, уняв озноб,

как смотрит связанный сноп

в чистый небесный свод.

Опять коряга, и вот

деревья слышат не птиц,

а скрип деревянных спиц