Собрание сочинений - [47]

Идем же, Исаак почти разбужен.

Довольно, Авраам. Испытан. Все.

Конец всему. Все ясно. Кончим. Точка.

Довольно, Авраам. Открой лицо.

Достаточно. Теперь все ясно точно".

Стоят шатры, и тьма овец везде.

Их тучи здесь, – нельзя их счесть. К тому же

они столпились здесь, как тучи те,

что отразились тут же рядом в луже.

Дымят костры, летают сотни птиц.

Грызутся псы, костей в котлах им вдоволь.

Стекает пот с горячих красных лиц.

Со всех сторон несется громкий говор.

На склонах овцы. Рядом тени туч.

Они ползут навстречу: солнце встало.

Свергаются ручьи с блестящих круч.

Верблюды там в тени лежат устало.

Шумят костры, летают тыщи мух.

В толпе овец оса жужжит невнятно.

Стучит топор. С горы глядит пастух:

шатры лежат в долине, словно пятна.

Сквозь щелку входа виден ком земли.

Снаружи в щель заметны руки женщин.

Сочится пыль и свет во все углы.

Здесь все полно щелей, просветов, трещин.

Никто не знает трещин, как доска

(любых пород – из самых прочных, лучших, -

пускай она толста, длинна, узка),

когда разлад начнется между сучьев.

В сухой доске обычно трещин тьма.

Но это все пустяк, что есть снаружи.

Зато внутри – смола сошла с ума,

внутри нее дела гораздо хуже.

Смола засохла, стала паром вся,

ушла наружу. В то же время место,

оставленное ей, ползет кося, -

куда, – лишь одному ему известно.

Вонзаешь нож (надрез едва ль глубок)

и чувствуешь, что он уж в чей-то власти.

Доска его упорно тянет вбок

и колется внезапно на две части.

А если ей удастся той же тьмой

и сучья скрыть, то бедный нож невольно,

до этих пор всегда такой прямой,

вдруг быстро начинает резать волны.

Все трещины внутри сродни кусту,

сплетаются, толкутся, тонут в спорах,

одна из них всегда твердит: «расту»,

и прах смолы пылится в темных порах.

Снаружи он как будто снегом скрыт.

Одна иль две – чернеют, словно окна.

Однако, «вход» в сей дом со «стенкой» слит.

Поземка намела сучки, волокна.

От взора скрыт и крепко заперт вход.

Но нож всегда (внутри, под ней, над нею)

останется слугою двух господ:

ладони и доски – и кто сильнее...

Не говоря о том уж, «в чьих глазах».

Пылится свет, струясь сквозь щелку эту.

Там, где лежат верблюды, Исаак

с каким-то пришлецом ведет беседу.

Дымят костры, летают сотни птиц.

Кричит овца, жужжит оса невнятно.

Струится пар с горячих красных лиц.

Шатры лежат в долине, словно пятна.

Бредут стада. Торчит могильный дом.

Журчит ручей, волна траву колышет.

Он встрепенулся: в воздухе пустом

он собственное имя снова слышит.

Он вдаль глядит: пред ним шатры лежат,

идет народ, с востока туча идет.

Вокруг костров, как в танце, псы кружат,

шумят кусты, и вот бугор он видит.

Стоит жена, за ней шатры, поля.

В ее руке – зеленой смоквы ветка.

Она ей машет и зовет царя:

«Идем же, Исаак». – «Идем, Ревекка».

«Идем, Исак. Чего ты встал? Идем».

«Сейчас иду», ответ средь веток мокрых

ныряет под ночным густым дождем,

как быстрый плот, – туда, где гаснет окрик.

«Исак, не отставай». – «Нет, нет, иду»".

(Березка проявляет мощь и стойкость.)

«Исак, ты помнишь дом?» – «Да-да, найду».

«Ну, мы пошли. Не отставай». – «Не бойтесь».

«Идем, Исак». – «Постой». – «Идем». – «Сейчас».

«Идем, не стой» – (под шапку, как под крышу).

«Давай скорей», – (упрятать каждый глаз).

«Идем быстрей. Идем». – «Сейчас». – «Не слышу».

По-русски Исаак теряет звук.

Зато приобретает массу качеств,

которые за «букву вместо двух»

оплачивают втрое, в буквах прячась.

По-русски "И" – всего простой союз,

который числа действий в речи множит

(похожий в математике на плюс),

однако, он не знает, кто их сложит.

(Но суммы нам не вложено в уста.

Для этого: на свете нету звука).

Что значит "С", мы знаем из КУСТА:

"С" – это жертва, связанная туго.

А буква "А" – средь этих букв старик,

союз, чтоб между слов был звук раздельный.

По существу же, – это страшный крик,

младенческий, прискорбный, вой смертельный.

И если сдвоить, строить: ААА,

сложить бы воедино эти звуки,

которые должны делить слова,

то в сумме будет вопль страшной муки:

"Объяло пламя все суставы "К"

и к одинокой "А" стремится прямо".

Но не вздымает нож ничья рука,

чтоб кончить муку, нет вблизи Абрама.

Пол-имени еще в устах торчит.

Другую половину пламя прячет.

И СновА жертвА на огне Кричит:

Вот то, что «ИСААК» по-русски значит.

Дождь барабанит по ветвям, стучит,

как будто за оградой кто-то плачет

невидимый. «Эй, кто там?» – Все молчит.

«Идем, Исак». – «Постой». – «Идем». – «Сейчас».

«Идем, не стой». Долдонит дождь о крышу.

"Давай скорей! Вот так с ним каждый раз.

Идем быстрей! Идем". – «Сейчас». – «Не слышу».

Дождь льется непрерывно. Вниз вода

несется по стволам, смывает копоть.

В самой листве весенней, как всегда,

намного больше солнца, чем должно быть

в июньских листьях, – лето здесь видней

вдвойне, – хоть вся трава бледнее летней.

Но там, где тень листвы висит над ней,

она уж не уступит той, последней.

В тени стволов ясней видна земля,

видней в ней то, что в ярком свете слабо.

Бесшумный поезд мчится сквозь поля,

наклонные сначала к рельсам справа,

а после – слева – утром, ночью, днем,

бесцветный дым клубами трется оземь -

и кажется вдруг тем, кто скрылся в нем,

что мчит он без конца сквозь цифру 8.

Он режет – по оси – ее венцы,

что сел, полей, оград, оврагов полны.

По сторонам – от рельс – во все концы