Собрание сочинений - [45]

где обнажались корни чащи мрачной,

разросшейся над ним – и там звезда

средь них (корней) зажгла свой свет прозрачный.

Еще одна. Минуя их, вдали

комки «земли» за «корнем» плыли слепо.

И наконец они над ним прошли.

Виденье леса прочь исчезло с неба.

И только вот теперь он в двух шагах

заметил куст (к отцу почуяв зависть).

Он бросил хворост, стал и сжал в руках

бесцветную листву, в песок уставясь.

По сути дела, куст похож на все.

На тень шатра, на грозный взрыв, на ризу,

на дельты рек, на луч, на колесо -

но только ось его придется книзу.

С ладонью сходен, сходен с плотью всей.

При беглом взгляде ленты вен мелькают.

С народом сходен – весь его рассей,

но он со свистом вновь свой ряд смыкает.

С ладонью сходен, сходен с сотней рук.

(Со всею плотью – нет в нем только речи,

но тот же рост, но тот же мир вокруг).

Весною в нем повсюду свечи, свечи.

«Идем скорей». – «Постой». – «Идем». – «Сейчас».

«Идем, не стой», – (под шапку, как под крышу).

«Давай скорей», – (упрятать каждый глаз).

«Идем быстрей. Пошли». – «Сейчас». – «Не слышу».

Он схож с гнездом, во тьму его птенцы,

взмахнув крылом зеленым, мчат по свету.

Он с кровью схож – она во все концы

стремит свой бег (хоть в нем возврата нету).

Но больше он всего не с телом схож,

а схож с душой, с ее путями всеми.

Движенье в них, в них точно та же дрожь.

Смыкаются они, а что в их сени?

Смыкаются и вновь спешат назад.

Пресечь они друг друга здесь не могут.

Мешаются в ночи, вблизи скользят.

Изогнуты суставы, лист изогнут.

Смыкаются и тотчас вспять спешат,

ныряют в темноту, в пространство, в голость,

а те, кто жаждет прочь – тотчас трещат

и падают – и вот он, хворост, хворост.

И вновь над ними ветер мчит свистя.

Оставшиеся – вмиг – за первой веткой

склоняются назад, шурша, хрустя,

гонимые в клубок пружиной некой.

Все жаждет жизни в этом царстве чувств:

как облик их, с кустом пустынным схожий,

колеблет ветер здесь не темный куст,

но жизни вид, по всей земле прохожий.

Не только облик (чувств) – должно быть, весь

огромный мир – грубей, обширней, тоньше,

стократ сильней (пышней) – столпился здесь.

«Эй, Исаак. Чего ты встал? Идем же».

Кто? Куст. Что? Куст. В нем больше нет корней.

В нем сами буквы больше слова, шире.

"К" с веткой схоже, "У" – еще сильней.

Лишь "С" и "Т в другом каком-то мире.

У ветки "К" отростков только два,

а ветка "У" – всего с одним суставом.

Но вот урок: пришла пора слова

учить по форме букв, в ущерб составам.

«Эй, Исаак!» – «Сейчас, иду. Иду».

(Внутри него горячий пар скопился.

Он на ходу поднес кувшин ко рту,

но поскользнулся, – тот упал, разбился).

Ночь. Рядом с Авраамом Исаак

ступает по барханам в длинном платье.

Взошла луна, и каждый новый шаг

сверкает, как сребро в песчаном злате.

Холмы, холмы. Не видно им конца.

Не видно здесь нигде предметов твердых.

Все зыбко, как песок, как тень отца.

Неясный гул растет в небесных сверлах.

Блестит луна, синеет густо даль.

Сплошная тень, исчез бесследно ветер.

«Далеко ль нам, отец?» – «О нет, едва ль»,

не глядя, Авраам тотчас ответил.

С бархана на бархан и снова вниз,

по сторонам поспешным шаря взглядом,

они бредут. Кусты простерлись ниц,

но все молчат: они идут ведь рядом.

Но Аврааму ясно все и так:

они пришли, он туфлей ямки роет.

Шуршит трава. Теперь идти пустяк.

Они себе вот здесь ночлег устроят.

«Эй, Исаак. Ты вновь отстал. Я жду».

Он так напряг глаза, что воздух сетчат

почудился ему – и вот: "Иду.

Мне показалось, куст здесь что-то шепчет".

«Идем же». – Авраам прибавил шаг.

Луна горит. Все небо в ярких звездах

молчит над ним. Простор звенит в ушах.

Но это только воздух, только воздух.

Песок и тьма. Кусты простерлись ниц.

Все тяжелей влезать им с каждым разом.

Бредут, склонясь. Совсем не видно лиц.

...И Авраам вязанку бросил наземь.

Они сидят. Меж них горит костер.

Глаза слезятся, дым клубится едкий,

а искры прочь летят в ночной простор.

Ломает Исаак сухие ветки.

Став на колени, их, склонясь вперед,

подбросить хочет: пламя стало утлым.

Но за руку его отец берет:

"Оставь его, нам хворост нужен утром.

Нарви травы". – Устало Исаак

встает и, шевеля с трудом ногами,

бредет в барханы, где бездонный мрак

со всех сторон, а сзади гаснет пламя.

Отломленные ветки мыслят: смерть

настигла их – теперь уж только время

разлучит их, не то, что плоть, а твердь;

однако, здесь их ждет иное бремя.

Отломленные ветви мертвым сном

почили здесь – в песке нагретом, светлом.

Но им еще придется стать огнем,

а вслед за этим новой плотью – пеплом.

И лишь когда весь пепел в пыль сотрут

лавины сих песчаных орд и множеств, -

тогда они, должно быть, впрямь умрут,

исчезнув, сгинув, канув, изничтожась.

Смерть разная и эти ветви ждет.

Отставшая от леса стая волчья

несется меж ночных пустот, пустот,

и мечутся во мраке ветви молча.

Вернулся Исаак, неся траву.

На пальцы Авраам накинул тряпку:

«Подай сюда. Сейчас ее порву».

И быстро стал крошить в огонь охапку.

Чуть-чуть светлей. Исчез из сердца страх.

Затем раздул внезапно пламя ветер.

«Зачем дрова нам утром?» – Исаак

потом спросил и Авраам ответил:

"Затем, зачем вообще мы шли сюда

(ты отставал и все спешил вдогонку,

но так как мы пришли, пришла беда) -

мы завтра здесь должны закласть ягненка.

Не видел ты алтарь там, как ходил

искать траву?" – "Да что там можно видеть?