Собрание сочинений - [43]

и слышит звон подков.

Пальто черней, чем первый грач.

Она слепа. Но он-то зряч,

но так же нем и так же глух

и, как она, горяч.

1963

Из «Старых английских песен»

Замерзший повод жжет ладонь.

Угроз, команд не слышит конь.

А в лужах первый лед хрустит,

как в очаге огонь.

Не чует конь моих тревог.

И то сказать, вонзая в бок

ему носки своих сапог,

я вряд ли передать их мог.

Знаком нам путь в лесной овраг.

И, так как нам знаком наш путь,

к нему прибавить лишний шаг

смогу я как-нибудь.

Прибавим шаг к пути, как тот

сосновый ствол, что вверх растет.

И ждет нас на опушке ствол,

ружейный ствол нас ждет.

Тропа вольна свой бег сужать.

Кустам сам Бог велел дрожать.

А мы должны наш путь держать,

наш путь держать, наш путь держать.

1963

Из «Старых английских песен». Зимняя свадьба

Я вышла замуж в январе.

Толпились гости во дворе,

и долго колокол гудел

в той церкви на горе.

От алтаря, из-под венца,

видна дорога в два конца.

Я посылаю взгляд свой вдаль,

и не вернуть гонца.

Церковный колокол гудит.

Жених мой на меня глядит.

И столько свеч для нас двоих!

И я считаю их.

1963

Переселение

М. Б.

Дверь хлопнула, и вот они вдвоем

стоят уже на улице. И ветер

их обхватил. И каждый о своем

задумался, чтоб вздрогнуть вслед за этим.

Канал, деревья замерли на миг.

Холодный вечер быстро покрывался

их взглядами, а столик между них

той темнотой, в которой оказался.

Дверь хлопнула, им вынесли шпагат,

по дну и задней стенке пропустили

и дверцы обмотали наугад,

и вышло, что его перекрестили.

Потом его приподняли с трудом.

Внутри негромко звякнула посуда.

И вот, соединенные крестом,

они пошли, должно быть, прочь отсюда.

Вдвоем, ни слова вслух не говоря.

Они пошли. И тени их мешались.

Вперед. От фонаря до фонаря.

И оба уменьшались, уменьшались.

октябрь 1963

* * *

X. В. Горенко

В деревянном доме, в ночи

беззащитность сродни отрешенью,

обе прячутся в пламя свечи,

чтобы сделаться тотчас мишенью.

Страх растет на глазах, и окно

застилает, как туча в июле,

сократив световое пятно

до размеров отверстия пули.

Тишина на участке, темно,

и молчанье не знает по году,

то ли ужас питает оно,

то ли сердцу внушает свободу.

осень 1963

В замерзшем песке

Трехцветных птичек голоса, -

хотя с нагих ветвей

глядит зима во все глаза,

хотя земля светлей

холмов небесных, в чьих кустах

совсем ни звука нет, -

слышны отчетливей, чем страх

ревизии примет.

На волнах пляшет акробат,

сбивая мель с пути.

Все трубы зимние трубят,

но флейты не найти.

И гребень падает, бежит;

сраженный красотой,

кустарник сучьями шуршит,

а нужен козодой.

Вот так и слышишь пенье птиц,

когда трещит мороз,

не видя их упрямых лиц.

Кого, кого? (Вопрос.)

Не видя глаз, в которых власть

любви должна прочесть

не жажду, нет, но страсть, но страсть

остаться мерзнуть здесь.

декабрь 1963

Прилив

Верней песка с морской водой

(на помощь ночь зови), [29]

борись с сердечной пустотой,

вступившей в след любви.

Уму грозящим страхом полн,

беги под крепкий кров,

наполнив сердце шумом волн,

как лунку, до краев.

Но лучше, в землю ткнув носком,

когда все крепко спит,

ее засыпать тем песком,

что в голосе хрипит.

декабрь 1963

В горчичном лесу

Гулко дятел стучит по пустым

деревам, не стремясь достучаться.

Дождь и снег, пробивающий дым,

заплетаясь, шумят средь участка.

Кто-то, вниз опустивши лицо,

от калитки, все пуще и злее

от желанья взбежать на крыльцо,

семенит по размякшей аллее.

Ключ вползает, как нитка в ушко.

Дом молчит, но нажатие пальца,

от себя уводя далеко,

прижимает к нему постояльца.

И смолкает усилье в руке,

ставши тем, что из мозга не вычесть,

в этом кольцеобразном стежке

над замочною скважиной высясь.

Дом заполнен безумьем, чья нить

из того безопасного рода,

что позволит и печь затопить,

и постель застелить до прихода -

нежеланных гостей, и на крюк

дверь закрыть, привалить к ней поленья,

хоть и зная: не ходит вокруг,

но давно уж внутри – исступленье.

Все растет изнутри, в тишине,

прерываемой изредка печью.

Расползается страх по спине,

проникая на грудь по предплечью;

и на горле смыкая кольцо,

возрастая до внятности гула,

пеленой защищает лицо

от сочувствия лампы и стула.

Там, за «шторой», должно быть, сквозь сон,

сосны мечутся с треском и воем,

исхитряясь попасть в унисон

придыханью своим разнобоем.

Все сгибается, бьется, кричит;

но меж ними достаточно внятно

– в этих «ребрах» – их сердце стучит,

черно-красное в образе дятла.

Это все – эта пища уму:

«дятел бьется и ребра не гнутся»,

перифраза из них – никому

не мешало совсем задохнуться.

Дом бы должен, как хлеб на дрожжах,

вверх расти, заостряя обитель,

повторяя во всех этажах,

что безумие – лучший строитель.

Продержись – все притихнет и так.

Двадцать сосен на месте кошмара.

Из земли вырастает – чердак,

уменьшается втрое опара.

Так что вдруг от виденья куста

из окна – темных мыслей круженье,

словно мяч от «сухого листа»,

изменяет внезапно движенье.

Колка дров, подметанье полов,

топка печи, стекла вытиранье,

выметанье бумаг из углов,

разрешенная стирка, старанье.

Разрешенная топка печей

и приборка постели и сора

– переносишь на время ночей,

если долго живешь без надзора.

Заостря-заостряется дом.

Ставни заперты, что в них стучаться.

Дверь на ключ – предваряя содом:

в предвкушеньи березы участка, -

обнажаясь быстрей, чем велит

время года, зовя на подмогу