Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [7]

16 августа. Пятьдесят с лишним лет назад, приехав из Ахтырей в Мариуполь, мы отправились по железной дороге в Белев. Отчетливо встают передо мною ощущения, вызванные летним днем на улицах Белева, но зрительных представлений в этом полном ощущении мало. Окно магазина. Извозчик в низенькой твердой шляпе с полями. Или этого извозчика я видел в Рязани? Тем не менее уже много — много лет спустя, читая, что в Белеве бывал Жуковский, я считал, что Жуковский бывал в том самом городе. «Из Москвы поехал я на Калугу, Белев и Орел и сделал, таким образом, 200 верст лишних, зато увидел Ермолова», пишет Пушкин в ‘Путешествии в Эрзерум». Со свойствами своей капризной памяти я очень долго считал, что Ермолов жил в знакомом моем Белеве и там именно посетил его Пушкин. И я несколько огорчился, прочтя, что произошло это в Орле. И до сих пор Белев, ще я прожил вряд ли больше двух месяцев, кажется мне городом родственным, вроде Казани или Екатеринодара. Мамин любимый брат, а мой любимый дядя Коля, как я узнал много позже, был человек своеобразный. Он, увлеченный толстовским учением, бросил университет. Кажется, уходил в деревню, потом вернулся к городской жизни, но университета так и не кончил. Он женился на Анюте. Со свойственным мне религиозным уважением ко всему, что говорят старшие, я причислял ее к нехорошим людям. Она была не то дочь владельца того дома, ще жили Шелковы, не то дочь булочника, живущего с ними рядом. Мама знала ее отлично и все горевала, как мог Коля, такой умный, такой способный, такой хороший, в нее влюбиться. Мама вспоминала, как ужаснулась вся семья, когда Коля сообщил о предстоящем браке. Впоследствии, очевидно, с этим браком Шелковы примирились. Во всяком случае, мы в Белеве были приняты по — родственному и Анютой.

17 августа. Женившись на Анюте, дядя Коля стал служить в акцизе. Чувствую, что, когда я записал о нем то, что слышал и что помню, он как бы затуманился и стал менее живым в моей памяти. А что я могу добавить? Это был наш, наш дядя Коля, мамин брат, очень худой и болезненный на вид блондин, но такой веселый и легкий для меня человек! Не то что старший мамин брат Гаврюша. Тот был суров. Я его боялся. Анюта бледная, в веснушках, с черными, узкими, как бы прищуренными глазами. Квартира у дяди Коли была в монополии. Во всех городах, где пришлось жить, помню эти высокие кирпичные здания водочных заводов, окруженные высоким кирпичным забором. В Белеве к этому зданию шла еще ветка железной дороги. Вероятно, ездили по этой дороге не часто.

Мы гуляли возле заросших высокой травой рельсов у товарного вагона, который так и простоял, не двигаясь, все время, пока мы жили у дяди Коли. Тут впервые услышал я слова: «Сорок человек, восемь лошадей». Они были написаны на стенке вагона, и мама прочла их вслух. Гуляли мы еще на какой- то поляне, заросшей одуванчиками. Потом мы все время гуляли в городском саду — начались репетиции. Местные любители ставили спектакль, в котором и мама, и, кажется, Анюта принимали участие. Коля, вероятно, не играл. Помнится, мама удивлялась, что такой талантливый человек (он был еще и хороший скульптор) вдруг совсем — не может играть на сцене! Не в семью пошел. При моем тогдашнем знании языка женскую грудь я называл «сердце». Однажды я поссорился с мамой, закапризничал и ушел в темную проходную комнату, и лег на пол. Анюта пришла меня уговаривать. Когда она, став на колени, наклонилась надо мной, я ударил ее кулаком в грудь. Вышла целая история. Анюта сделала вид, что упала, мне сильно влетело, а вечером мама спросила меня, зачем я это сделал. И я ответил, что, когда Анюта наклонилась надо мной и я увидел ее распущенное сердце, мне захотелось ударить ее кулаком в сердце. После этого «распущенным сердцем» у взрослых некоторое время называлась пышная грудь.

18 августа. Из Беяева поехали мы в Екатеринодар, и это посещение слилось У меня с предыдущим. Где мы жили на этот раз? Может быть, у бабушки и дедушки? Помню молоденькую, еще гимназистку, тетю Феню[5]. У нее в гостях сидит юноша с длинными волосами. "Ты видел когда — нибудь Степку — растрепку?!" — спрашивает Феня и ерошит волосы своему гостю. Но вот, наконец, совершается переезд в Майкоп, на родину моей души, в тот самый город, же я вырос таким, как есть. Все, что было потом, развивало или приглушало то, что родилось в эти майкопские годы. Как бы в ознаменование столь важного для всей семьи события мы поехали в Майкоп не обычным путем. В дальнейшем мы ездили туда так: до Армавира или Усть — Лабы поездом, а оттуда на лошадях в так называемом фургоне — до места. На этот раз мы поехали в карете! Прямо до самого Майкопа. Когда — то я помнил и название самой большой станции на нашем пути. Кажется, Царский Дар. Была ранняя весна. Но стадо уже, очевидно, выгоняли на пастбище. Окно в карете открывалось, как вагонное: опускалось. Опустив окно, мы глядели на какую — то станицу, в которой нам предстояло ночевать. Стадо тянется вдоль дороги к станице. Отец, передразнивая коров, мычит. Делает он это хорошо. Коровы поворачиваются к нему. Отвечают. И мама, к нашей радости, перестает понимать, кто мычит. Только что папа протянул: «М — м — у», как мама сказала: «Слышите, как ясно корова произнесла букву «м»? Помню и ночлег, вероятно, не на постоялом дворе. Стол, покрытый вязаной скатертью. Диваны в чехлах. Альбом с фотографиями. А главное, первый в моей жизни переплетенный за год журнал, который привел меня в восторг, — «Родина», издание Каспари. На последней странице каждого из пятидесяти двух номеров журнала — смешные картинки. Я с трудом отрываюсь от толстой книги, чтобы поужинать, и долго отказываюсь идти спать. И вот; проехав в карете около ста верст; мы попали наконец в мой родной, счастливый и несчастный, город. Остановились в гостинице Завершинского против базарной площади.