Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [6]

9 августа. И вот мы перехали на третью в Ахтырках квартиру. Стаяла она на высоком обрывистом берегу. Две большие лодки лежали против наших ворот; и мы с мамой, выйдя гулять, часто сцдели возле них на камнях Когда вспоминаю, то чувствую, что вблизи, внизу, лежало море, но каким оно казалось мне — неясно. Хозяин новой квартиры умер недавно от сибирской язвы, я помню ужас, который вызывала у меня бывшая его комната. Масляная краска на полу пожелтела местами, мне чудилось, что длинные эти желтые полосы таинственно связаны со смертью хозяина и сибирской язвой. Однажды поднялся очень сильный ветер, он дергал ставни, громыхал крышей, и старшие говорили, что на море страшная буря. Вскоре после этого, гуляя с няней, я увидел, что на дрогах везут человека. Он был с головой укрыт брезентом, а ноги его в больших сапогах безжизненно тряслись и подпрыгивали наухабах Няня сказала мне, что это мертвый рыбак Он продал на базаре рыбу, купил гусей и уток и вез их на лодке к себе в рыбацкий поселок Но буря унесла лодку в море, отняла весла, бросила рыбака на корму, разбила ему насмерть голову. Когда его нашли, лодка была полна водой, хозяин лежал на днемертвый, апгаца, хотъ и со связанньми ногами, плавала тут же живая. Историю эту я выслушал, как сказку, и, помнится, не испугался и не поверил, что рыбак мертв. Как — то в ясный, теплый день мы поехали на рыбные промыслы. Ехали в большой удобной коляске, на хороших лошадях — владелец позвал нас в гости. У самых промыслов лошади пошли по воде. Мы увидели сети, из которых рыбаки бросали куда — то крупную красноватую рыбу, похожую на большую тарань. Когда я много позже заговорил со старшими об этой поездке, они спросили: а ты помнишь, как нас угощали свежей икрой? Но это я как раз и забыл.

10 августа. На камнях, что против ворот, возле больших лодок, впервые Я обидел маму, довел ее до слез. Вышло это нечаянно, чему мама не хотела верить тогда, да так и не поверила за всю свою жизнь. Дело было так: я о чем — то просил маму, кажется, спуститься вниз, к морю, но она отказала. Я держал в правой руке длинный колос, не то ржи, не то ячменя, не помню. Поняв, что мама не послушается меня, я с досадой махнул рукой, и колос больно ударил маму по щеке. Под самым глазом вспыхнуло красное пятно. Мама ахнула и заплакала. Я немедленно тоже. Я начинал плакать сразу вслед за мамой, даже когда не понимал причину ее слез, а теперь повод для плача был настоящий. Я изо всех сил уверял маму, что ударил ее нечаянно, но она ни за что не хотела верить этой несомненной правде. Ее поразило, что я, которому она отдала всю свою жизнь, вдруг так ужасно обидел ее. Она рассказала няне, как я со злобой ударил ее, и колос «охлестнул» ее по щеке. Это слово я отлично запомнил. Повторяя жалобы свои, мама каждый раз повторяла — «охлестнул». Такая печальная история. Тут я в первый раз в жизни был несправедливо обвинен и кем? — лучшим другом моим и защитником. Уже пожилым человеком я пробовал доказать маме, что «охлестнул» ее нечаянно, но она недоверчиво улыбалась.

13 августа. Что бы закончить с воспоминаниями об Ахтырях, расскажу то, что я забыл написать. Как я уже говорил, при второй нашей квартире был квадратный двор с дворником у ворот.

Дворник этот был молодой, необыкновенно добродушный парень. Со мной он был всегда ласков, клеил мне бумажных змеев. Он их запускал на улице, а потом давал мне конец дрожащего шпагата, на котором змей плыл над крышами домов. Если змей начинал «козырять», то есть делать круги и снижаться, мы быстро накручивали шпагат на палочку — дворник делал это ловко, так что шпагат ложился ровно, как на шпульке, — и увеличивали змею хвост, добавляя тряпочек и мочалы. Дворник умел посылать змею телеграммы: нанизывал на туго натянутый шпагат бумажки, которые чудесным образом ползли вверх к змею. Из дерева и картона дворник вырезал мне лодочки и целые корабли. Словом, это был не дворник, не взрослый, а близкий друг. Как я его любил! На руке у основания большого пальца у него был шрам. Однажды дворник рассказал мне, что шрам этот образовался оттого, что он порезался, строгая палку для метлы. Я взял руку дворника, и вдруг нежность и жалость пронзили мое сердце, и я, поцеловав дворников шрам, убежал домой. Вечером я сообщил маме, что женюсь на дворнике. Еще забыл я рассказать, как из — за меня не состоялась наша поездка на пикник на пароходике. Я ехал на пристань веселый, мечтая о поездке, но увидев пароходик, на который надо было идти с высокой пристани вниз по лестнице, я почувствовал знакомый припадок ужаса и упрямства и поднял такой плач, что старшие не поехали. А когда пароходик стал разворачиваться, отходя, я захотел поехать, но было уже поздно. Папа сердился. Но вот пошел дождь. Мы отправились домой на извозчике с поднятым верхом и застегнутым фартуком. Папа успокоился. И когда очутившиеся вдруг на мокрой дороге возле самого фонтана гуси дружно зашипели на нас, мы все весело засмеялись, забыв о том, как ссорились на пристани.

14 августа. Чтобы совсем и окончательно расстаться с Ахтырями, расскажу последние обрывки воспоминаний. Я на улице читаю вывески, и все удивляются. Нянька и кухарка, сидя в папином кабинете, разглядывают медицинский журнал, где на обложке, очевидно, в объявлениях, изображен голый мужчина в протезе, укрепленном высоко на бедре, у самого паха. Я не понимаю, о чем говорят они, но чувствую, что это непристойно и завлекательно. Говорю что — то сам, тыча пальцем в голого мужчину, и женщины, к моему удовольствию, хохочут. Мы играем в саду с девочками ветеринара, а он стоит с грудным ребенком на руках. Этот мальчик вдруг начинает вести себя неприлично, что ужасает меня и смешит взрослых. Мама рассказывала при мне не раз в более поздние времена, что ее стала пугать жизнь в этом городишке, а главное — то, что папа стал к этой жизни привыкать, примиряться с ней. Он бывал в клубе, поигрывал в карты, выпивал с местными обывателями. И мама решительно заявила, что в Ахтырях она жить не останется. Мы с мамой уехали в Белев, где служил акцизным чиновником дядя Коля. Из Ахтырей я уезжал без сожаления. Во всяком случае, я помню очень хорошо, как весело было ехать на пароходе в Мариуполь. Ехали мы с женой ветеринара. И она, и мама сразу свалились, едва пароход успел отойти. Их укачало. А мы с девочками ветеринара стояли в дверях каюты на скамеечке и кричали, когда пароход вздымался и опускался: «Коч! Коч! Коч!» Мне все равно было, куда ехать. Друзей не было, к месту я не привязывался. Мой дом был там, где была мать.