Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [59]

29 марта. У Санделей во дворе был флигель, который они сдали писарю какой — то казачьей части или канцелярии атамана отдела, не помню. Когда новые жильцы переезжали к нам, мы с мамой стояли у окна. Дети писаря, два мальчика и девочка, въехали во двор, сидя на возу с вещами. И при этом старший мальчик, чувствуя, очевидно, что на него с любопытством глядят коренные обитатели двора и дома, высунул язык самым вызывающим образом. Маму напугал этот вызов, но дети оказались самыми обыкновенными детьми, и я жил с ними мирно.

Обычно, сделав обход, я присоединялся к играющим на куче песка соседям. Зачем привезли к нам во двор этот песок, не знаю. Но вижу всех — Валю, двух писарских сыновей, имена которых забыл, и сестренку их по имени Лидка- калитка. Мы строили то общими силами, то соревнуясь, крепости и замки. В песке этом мы находили иной раз мягкие, как тесто, белые комочки какого- то вещества. Мы называли его белой глиной и очень ценили. Так мы играли, а летний будничный день все шел и шел. Приехал водовоз. Выбив сильным ударом руки втулку, он наполнил свое особое ведро, длинное, с козырьком, словно у совка. Ручка деревянная, похожая на скалку, укреплена была на стороне ведра, обратной козырьку. Водовоз тащил свое богатырское ведро (его никто из мальчиков не в силах был и поднять), держа за ручку несколько наискось. Разлиться воде не давал козырек. Четыре — пять таких ведер опрокидывал он в наши бочки, и они наполнялись доверху водой, в ясные дни прозрачной, а в дождливые мутной. Поставив на стене отметку углем, водовоз уезжал. Я отправлялся на реку. Иногда со мною шел Адриан Польский, ладный, смуглый, с большими карими глазами. Шли мы чаще всего через городской сад, потом вниз между зелеными кустами, под густыми деревьями, еще не видя, но уже слыша речку. В купальне было свободно.

30 марта. Градусник после дождей показывал в воде 13–14. Чистая вода бывала теплей — 18–19. Я раздевался, читая надписи на скамейке, сообщавшие, что некто сделал здесь с имярек девицей то — то и то — то. Столь же вольные рисунки карандашом чернели на стенах. Дед старательно счищал их или забеливал, но они появлялись снова и снова. Несомненно, рисунки эти и надписи красовались на стенах купальни и прежде, когда мне было и пять, и семь лец но я не замечал их — и все. А сейчас они являлись подтверждением того, что мир бесстыдных, упавших на дно людей существует на самом деле. Сидя на ступеньках нагретой солнцем лестницы и поглядывая на голых людей, я и сам в помыслах своих погружался в этот бесстыдный мир. Несколько дней переживал я рассказ Камраса о том, что он будто бы выследил недавно ту самую девушку, которую мама его наказывала за безнравственность. Она не исправилась. Камрас видел своими глазами, что делала эта девушка со своим возлюбленным в кустах между городским садом и Белой. Он мне даже показал это место. Теперь я сомневаюсь, что он видел то, что описывал. Целый ряд подробностей жизнь не подтвердила. Но тогда я всему поверил и переживал каждое слово его рассказа, сидя на разогретых майкопским солнцем деревянных ступеньках. Закоулок между купальней и горой купальщики давно превратили в уборную. Доносившийся иногда запах мочи и высохших нечистот поощрял греховные мысли. Но в те годы мысли эти были неглубоки. Приход товарищей, чей — нибудь ловкий прыжок в воду — и я все забывал, отвлекался без малейшего напряжения от моих непристойных представлений. Плавать в то лето я еще не умел, но старательно учился сам, не даваясь Польскому или Дудину. После школы я стал совсем трусом. Все, умевшие плавать, переплывали на тот берег, а я смотрел на них с завистью. Однажды мои приятели — студенты, взяв меня за руки, переправили на ту сторону. И купальня, и зеленый обрыв с песчаными желтыми пятнами так и живут передо мной.

1 апреля. Итак, я с той стороны Белой глядел на зеленеющие склоны обрывистого берега, на песчаные пятна в зелени, и мне казалось, что все это, включая такую знакомую купальню, я вижу в первый раз. Около половины двенадцатого я отправлялся домой. Опаздывать к завтраку строго воспрещалось. (То, что ели мы утром, завтраком не считалось.) Я проходил через сад, шагал вдоль его забора к аптеке Горста, точнее, ехал верхом на своем коне, стараясь скрыть это от немногих прохожих. Вся страна, как я понимаю теперь, летом 1906 года еще кипела, но в Майкопе летним полднем было непоколебимо тихо. Все говорило о буднях и наводило на меня тоску. Тоскливее всего казались мне два обычных, привычных, подчеркивающих тишину звука: стук кухонных ножей, рубящих мясо на котлеты, и настойчивые, бесконечные вопли курицы, снесшей яйцо. Будни, будни. На улице — ни души. Только из дома Арама Власьевича Шаповалова выглядывают многочисленные Путины кузины: Лиза, Маруся, Сатя, крошечная Айгуня. Я в те дни с ними не играл. Изредка прогрохочет водовозка или проедет извозчик — просторный фаэтон, сытые кони. Извозчики в Майкопе, как и везде на юге, были хороши. Вот по самой середине дороги, поднимая пыль босыми ногами, идут уличные мальчишки, едят зеленые яблоки. Я стараюсь не прибавлять шага, не гляжу на них, но они меня не замечают Ссорятся и ругаются залихватски страшными словами. Едва я вхожу домой, как совершается некое чудо. В пути я был спокоен, но, очевидно, в самом воздухе нашей квартиры носятся злые духи. Тоном, который противен мне самому, я завожу ссору с мамой.