Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [57]

21 марта. Иногда мне кажется, что я ускоряю ход событий. Возможно, что Клименко пропал в 1906 году. Митинг, где выступала Анна Ильинична Вейсман, был, может быть, не 17 октября, а позже, перед выборами в первую Государственную думу. Но это я понимаю, так сказать, рассудком. А писать я решил твердо только то, что осталось у меня в памяти. А в памяти моей все уложилось именно так, как было рассказано. Итак, события бушевали вокруг, но школьная размеренная жизнь упорно шла своей колеей, особенно в младших классах. Закончилась вторая четверть перед самыми рождественскими каникулами. По традиции, последний день занятий был уже, собственно говоря, праздничным. Учителя, вместо того чтобы проводить урок, читали вслух что — нибудь подходящее к случаю. Так, батюшка прочел нам рассказ Леонида Андреева о мальчике, кото — рый просил ангела с елки, и этот ангел ночью растаял над печкой. Трудно сказать, услышал я этот рассказ в приготовительном классе или годом позже, но, во всяком случае, он связан у меня навеки и прочно с последним днем перед рождественскими каникулами. Батюшка читал просто, чуть певуче и чуть печально. Он и служил, когда приходилось, так же сдержанно, чуть печально и певуче, на свой лад. И рассказ Андреева, прочитанный батюшкой в день, когда душа была открыта всем влияниям, глубоко меня тронул. Начало рассказа, где говорится, как мальчику надоело каждое утро собираться в школу, умываться ледяной водой, сразу покорило своей правдивостью. А поверив началу, мы поверили и всему в целом. Засыпая, я думал о том, как жалко, что ангела повесили над печкой. Повесили бы его на спинку стула, и все кончилось бы хорошо. События бушевали вокруг, но жизнь шла своей колеей. Несмотря на все тревоги, мама перед Рождеством отправилась с Домной в магазины и на базар. Обратно они приехали на извозчике, привезли окорок, поросенка, закуски, упакованные в рогожных кульках. В кульках были и вина, и водка, и коньяк. Окорок запекали в тесте из ржаной муки, все пробовали вилкой, достаточно ли он пропекся.

22 марта. Как всегда, уже в сочельник вечером был накрыт праздничный стол с окороком, закусками, поросенком, который на этот раз совсем не казался мне страшным. Коньяк был греческий. На бутылке красовалась треугольная этикетка с надписью: «Он есть лучший греческий когнак братьев Барбаресу». На Рождество обеда не готовили, к моей величайшей радости. Никто не приказывал доедать борща. Поросенок, ветчина, сардинки — такой обед я доедал без всяких приказаний. Расскажу теперь о семье Камрасов. Я, кажется, писал уже о полутораэтажном домике против армянской бакалейной лавочки «Мюр и Мерилиз». Там была шляпная мастерская Табаковой, которая умерла от воспаления мозга, оставив трех девочек: Надю, Розу и Мирру. Две последние учились в гимназии, а Надя уехала за границу в какой — то из швейцарских университетов. Помнится, девочки остались без всяких средств. Следовательно, им помогали. Или говорилось, что они остались в полном одиночестве? Без старших? Не знаю. В опустевшем их домике поселилась многочисленная семья Камрасов. Мать тоже держала шляпную мастерскую, а* отец служил приказчиком в магазине братьев Просянкиных. Помню разговоры о том, что мадам Камрас вернулась из Варшавы с новыми фасонами шляп. В самой большой комнате их квартиры стояли зеркала. На подоконниках, на шкафу, на полках розовели, желтели, чернели, краснели на деревянных подставках шляпы с птицами, птичьими крыльями, страусовыми перьями, цветами и даже плодами. Сначала я бывал у Камрасов только с мамой. Кроме большой комнаты, запомнилась мне и маленькая — с комодом, мягкой мебелью. Там на полу сидел глиняный мопс в натуральную величину. Я его принял за живого, и неподвижность пса ужаснула меня. Узнав, что он глиняный, я испытал смутное возмущение. Словами передать его я могу теперь приблизительно так: «Как можно держать в доме столь безобразные вещи». Дружба с Путей, очевидно, приближалась к концу. Я учился, а его не хотели отдавать в реальное училище, и я подружился с Камрасом, которого дома звали Майор, а в классе — Мирон. Он был старше меня, а брат его, Лева, — чуть моложе. Он только готовился в училище. Как я вспоминаю теперь, дружась, я не звал друзей к себе, а пропадал целыми днями у них. Почему? Не помню.

23 марта. Скорее всего потому, что у нас все меньше и меньше ощу — щалась семья. Даже в огромной, шумной еврейской камрасовской семье чувствовалось больше покоя и порядка. В те времена я был очень обидчив. Я сразу почувствовал бы, что мешаю или не ко двору. Но, очевидно, я не мешал… Как мне кажется, я бывал у Камрасов чуть ли не каждый день. Бывали случаи, что на еврейские праздники я ходил с ними вместе в гости к каким — то старым евреям, их родственникам. Здесь впервые, как в Рязани русскую, я ощутил еврейскую национальную стихию. Кроме Майора и Левы, в семье было еще великое множество детей. Сколько — не представляю себе. Очевидно, в росте семьи был какой- то промежуток — за Левой шли уже такие маленькие дети, что мы с ними не играли. Припоминаю, что одну из девочек звали Роня. Мадам Камрас — забыл ее имя — металась по сложному своему хозяйству, маленькая, полная, курносая, конопатая. Она успевала всюду — ив мастерскую к мастерицам, и в салон к заказчицам, и смотрела за детьми, и однажды даже побила по щекам одну из девушек — мастериц за безнравственность, о чем сообщили мне Майор и Лева, когда мы сидели в нашем любимом убежище за сиренью. На детей она часто кричала, но не потому, что была в дурном настроении, а с толком, когда дети были и в самом деле виноваты. Самое сильное ругательство у нее было: «А, чтоб тебя черт не побрал». Частица «не» вставлялась на всякий случай. Отец Камрас, хуценький, тихий, — приходил из магазина поздно. С мужем мадам Камрас была внимательна и ласкова, что мне было несколько даже удивительно. Когда они бывали в гостях или гости бывали у них, то иноща они пели хором еврейские песни. Почему какая — то песня о картошке (бульбе) связана у меня с посещением их старого бородатого родственника? Песни эти меня трогали.