Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [196]

13 ноября. К почтовой станции на восемнадцатой версте мы подошли часов в девять вечера на второй день нашего пути из Туапсе. Юрка хотел во что бы то ни стало идти дальше, но я решительно воспротивился. Дело было не в усталости, а в том, что в мечтах своих я приходил в Майкоп рано утром. Ночное появление в соловьевском доме представлялось мне почему — то обидным, что — то отнимающим у радости возвращения. И я настоял на своем. Если мы выйдем часа в четыре утра, то придем в Майкоп часам к семи, то есть пробудем в пути ровно двое суток. «Ну, это будет уже не то!» — сказал Юрка, но в конце концов согласился. В маленьком шоссейном домике оказался знакомый сторож: он когда — то служил у Агарковых дворником, а жена его — кухаркой. Оба меня узнали. Они поставили нам самовар. Сторож оказался словоохотливым и хорошим рассказчиком. Юрка, который смеялся не часто и никогда — из вежливости, как я, а тут хохотал, что как бы ставило пробу, позволяло мне с полным доверием восхищаться рассказчиком. Он описывал грязи на курорте в Крыму, где некогда работал: «Залезет больная в яму по самую шею, выставит сур летку и сидит». Рассказывал он об Агаркове, называя его, к некоторому смущению жены, «черт Агаркин». На рассвете отправились мы домой. Шли мы рядом по длинным — длинным подъемам и спускам между высокими лесами, и еще и семи часов не было, как увидели Майкоп, таинственный и значительный. Мы были в пути меньше двух суток — и прошли за это время сто сорок верст, это я‑то, который некогда еле добрался до третьей версты. Но дело было не только в этом. Это двухнедельное путешествие воспитало во мне — что? Не берусь определить и сейчас. Но, кроме знаний, которые имеют название, есть душевный опыт — драгоценный, но безымянный. И я был бы иным, и жизнь прожил бы иначе без этих неопределимых, но необыкновенно ясных и счастливых дней. Итак, Майкоп открылся перед нами.

14 ноября. Мы пришли в Майкоп, и жизнь некоторое время была так же ясна и полна, как в путешествии. Я каждый день занимал свое место под чучелом тура у окна в читальном зале библиотеки. И далеко — далеко узнавал кудрявую голову Милочки, узнавал ее платье табачного цвета, которое запомнилось мне почему — то больше, чем остальные. Впервые в это лето Милочка ходила не в форме — ведь она кончила гимназию и была уже принята на Бестужевские курсы в Петербурге. Если мы почему — нибудь не встречались днем, я подстерегал ее, глядя из окна санделевского дома, от Соколовых. Она поддразнивала меня этим. Я сказал как — то, высунувшись в окно: «Какой прекрасный закат». Сергей и Юра ухмыльнулись, и немного погодя Юрка сказал: «Не пропусти закат». Он сидел к окну лицом и заметил, что Милочка идет по другой стороне улицы. В эти дни у Соловьевых стала часто бывать, подружилась с Варей Вартануша Мнацканян — армянка, рослая, стройная, с длинной толстой косой, великолепными армянскими тазами, маленьким правильным носом, отличным цветом лица. Она была очень хороша, дышала здоровьем и простотой. Мне она очень нравилась. Я несколько раз начинал влюбляться в нее — в той небольшой степени, на какую был способен тогда. Вернее, я замечал, как тогда, глядя на открытку в Туапсе, что есть еще какая — то жизнь за чащей, тушью моей влюбленности в Милочку. Очень странно прошел первый припадок моей влюбленности в Вартанушу. Я был в Пушкинском доме на какой — то лекции или спектакле. Вдруг дверь распахнулась, и шумно вошла запоздавшая Вартануша. На нее зашикали. Она смутилась, вспыхнула и, сгорбившись, пробралась на свободное место. И вот вместо жалости, которую испытываю я, рассказывая теперь, испытал я раздражение, чуть ли не презрение, и любовь, или тень любви, исчезла. Но потом стала она пробуждаться вновь.

15 ноября. В те дни у Соколовых все поддразнивали Алешу. Нам понравился фельетон в «Сатириконе» — «Опрепшцур», «Опытный репетитор ищет уроки». Мы все составляли сок — ращенные слова на этот манер, и Сережа дразнил Алешу словами «мол- барочхор». Впрочем, дразнил — это слишком по — шелковски. Не дразнил — шутил. Звали его и Ашела — он в раннем детстве сделал колпак и написал на нем вместо «Алеша» — «Ашела». Однажды Сергей и Юрка стали подшучивать надо мной. А у меня бывали дни, когда я не понимал шуток. Каждое слово больно ушибало меня. Я не сердился, понимал, что сердиться тупо, но не мог про себя не мучиться. Я был уверен, что мои дурацкие муки так при мне и останутся. Но когда я уходил домой, Юрка, спустившись со мной по лестнице, столь знакомой лестнице санделевского дома, взглянул мне в лицо и вдруг добродушно расхохотался, положив мне руки на плечи: ‘Бедный Шварц, мы парни грубые! Обидели! Не обращай внимания». И я был поражен Юркиной чуткостью. Я был в смутном состоянии. С Милочкой отношения сильно портились. Пришел из Армавира синий лист, глянцевитый, того же формата и вида, что и аттестат, выданный реальным училищем. Он и пришел на адрес реального училища, и был мне вручен под расписку. Я нес его домой и встретил Милочку со Звягинцевой, и показал им этот документ Увидев отметку тройку, которой я так радовался, Милочка, с которой я за день до этого поссорился, вдруг напала на меня. Стала говорить, что с такими отметками никуда меня не примут. Я, дойдя до угла, попрощался и ушел. Когда я встретился с ней в следующий раз, Милочка сообщила мне с удивлением, что Звягинцева вступилась за меня после моего ухода. Сказала Милочке, что так с человеком разговаривать нельзя, что я ее скоро разлюблю. И Милочка задумчиво взглянула на меня, словно желая понять, возможно ли это.