Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [188]

23 сентября. И к моему величайшему удивлению, я оказался музыкальным — так по крайней мере утверждала Марья Г авриловна. Ученье пошло с неожиданной быстротой. Инструмента у нас еще не было, но Варя Соловьева, взявшая надо мной шефство, не давала мне «повернуть в конюшню», как впоследствии, много лет спустя, определил эту мою склонность Корней Чуковский. Она ловила меня на улице, один раз сняла с забора, через который я перелезал, убегая от нее, и с упорным, неподвижным лицом вела к роялю. И я сидел и играл упражнения тогда обязательного у всех учительниц Ганона. И какого — то Шпиндлера. Первая вещь, которую сыграл я по нотам, был его «Крестьянский танец». Месяца через полтора разбирал я уже «Fur Elise» Бетховена, потом «Сольфеджио» Филиппа — Эммануила Баха. И ко всеобщему удивлению, с этой последней вещью Марья Гавриловна выпустила меня на ежегодном концерте своих учеников весной 14‑го года. Приняли меня весело и добродушно — я играл после малышей — долго хлопали и удивлялись, какие успехи сделал я за два месяца. И я впитывал эти похвалы с особенной жадностью после московского безразличия. Квартира дедушки ликвидировалась после смерти бабушки. И нам прислали рояль, тот самый рояль, иа котором я играл спичечными коробками, когда мне было шесть лет. Была ранняя весна, отличная погода. Мы шли на станцию получать рояль, и я чувствовал себя необыкновенно значительным и небывало счастливым. Все что — то обещало мне. Кофейня, о которой говорили, что это майкопская биржа. Картина в окне табачного магазина — люди, дерущиеся и ломающие ограду из — за папирос Месаксуци или Шапшала. Склад велосипедов «Свифт». Новый тротуар четырехугольными плитками возле дома богатого грека и кирпичный забор там же.

24 сентября Кирпичный забор имеет строгий и неприступный вид — в его верхушку вделаны в цемент острые бутылочные стекла. Рояль выносят из склада грузчики. И мы идем обратно тою же дорогой. Уже стемнело, но вечер по — весеннему теплый. Теперь я начинаю играть упражнения и гаммы дома. Папа доволен тем, что у меня обнаружились какие — то таланты. Итак, я занимаюсь латынью и музыкой. Я не один. Московыоджйзнь кажется мне сном — таков внешний ход моей жизни от зимних каникул до весны. Четырнадцатый год мы встретили весело, ходили ряжеными по знакомым. Помню, что были у Шаповаловых, у Оськиных. Я был одет маркизом, мне напудрили волосы, и все говорили, что это мне идет. И Милочка была со мною ласковее обычного. Потом снова отошла от меня, как бы уснула, потом опять стала чуть ласковее. Вот это и являлось для меня настоящей жизнью. Однажды мы шли к Зайченко. Лед на Белой уже прошел. Мы шли мимо канала, подающего воду к мельнице. Милочка была в самом для меня непереносимом состоянии: в безразличном. Шли с нами Леля Зайченко, Оля Янович. И я, чтобы вывести во что бы то ни стало Милочку из безразличия, спросил Олю Янович: «Хотите, я прыгну в воду?» И прежде, чем она успела ответить, я так и сделал, переплыл канал одетым, в калошах, в шубе. Однажды я совсем уже решил покончить самоубийством. Даже украл у Сашки Агаркова из стола револьвер. Но выстрелить в себя не смог. Желая заболеть воспалением легких, я окунулся в воду, в Белую, и полдня, мокрый, бродил по лесу. И даже насморка не схватил, хотя на дворе стоял февраль. Ближе к весне Варвара Михайловна передала через Милочку приказ, чтобы я бывал у них дома. А то сплетничают, как объяснила мне Милочка, что мы встречаемся тайно. И я стал бывать у Крачковских.

25 сентября. Дело, как я говорил уже, шло к весне. Майкоп этой зимой стал мне известен с новой стороны. Я бродил по его улицам ночами, чего не делал раньше, заново узнавал его после Москвы. Показалось мне, что он меньше, чем был. Но я, даже в самые несчастные дни, чувствовал себя увереннее, более защищенным, чем в Москве. И мне было легче с майкопскими людьми. Варя стала из младшей — равной, и с ней можно было говорить обо всем, она оказалась умнейшей из трех [сестер]. И я дружил с ней. Ранней весной приехал Юрка, появился Фрей. В той самой комнате, нет, в том самом флигеле родичевского дома, где жили в дни раннего моего детства чиновник с женой — ломакой, поселился Женя Фрей. И его брат, мюнхенский студент. Художник. Тут увидел я впервые «Симплициссимус» и горы художественных журналов. Борщевский, тот самый, что нарисовал когда — то карикатуру на Василия Соломоновича, стал бывать в нашей компании. Он был весел и талантлив во всех областях. В большом альбоме рисовал он то Наполеона с надписью: «Наполеон Бонапарте в сером пальте на острове святой Алены бросает ядра калены», то писал бульварный роман с 1 рафами и 1 рафинями, у которых все вещи были с инкрустациями [так у Е. Ш. — Ред.], даже носовые платки. Восхищала нас фраза: «Граф побежал по аллее, скрипнув гравием». Был он высок, большерот и прост в обращении, но казался нежным, уязвимым. Появилась Мирра Табакова, которая жила в Ницце, — у нее начинался туберкулез. Видимо, она поправилась — приехала она с мужем по фамилии Мочульский, совсем молодым. Скоро по приезде родила Мирра мальчика. Старики покачивали головами — у Мирриного мужа начинался процесс. Он был писатель. Еще не печатался, но показывал свои вещи Куприну, и тот поощрил его.