Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [186]

17 сентября. Года два назад пошел я взглянуть на Гранатный переулок, и, к некоторому даже ужасу своему, увидел юношу, шагающего по противоположной стороне. Он был давно не стрижен, одет неряшливо — в длинном пальто и мятой шляпе. Он неопределенно улыбался, видимо, своим мечтам, и вот пути наши, как нарочно, сошлись, и я увидел нечто подобное себе старых лет, особенно нелепое в Москве пятидесятого года. Итак, дни моей одинокой, самостоятельной, постыдной жизни приходили к концу. Предполагалось, что я останусь в Москве на зимние каникулы, но я послал маме умоляющее ласковое письмо с просьбой разрешить мне провести каникулы дома. До этого у нас произошла ссора без всякой вины с моей стороны. По маминому адресу пришел каталог книжного склада. Забыв, что в свое время она выписала мне из Петербурга полное собрание сочинений Гейне, не зная, что фирмы такого рода рассылают потом годами свои каталоги заказчикам, мама решила, что это я подшутил над ней. В одном из писем она спросила, какие книги нужны мне для занятий, она пришлет деньги. Каталог показался ей моим ответом. Она обиделась, и я тоже. Но после моего ласкового письма она сразу ответила мне так же ласково. Предполагалось, что я поеду домой на деньги, высланные мне на декабрь. Увы, они были к 15 декабря истрачены, и я сам не мог понять куца. Пришлось просить о новых деньгах, которые я и получил с сердитым папиным письмом. В заключение расскажу о трех утренних путешествиях по Москве. Они первыми выплывают из тумана, едва я вспоминаю Москву того времени. Одно из них — осеннее, остальные относятся к последним дням моей жизни в городе. Однажды я сидел в гостях у Гали Ветровой. Там была и подруга ее, та самая, о которой я говорил, что не помню, как ее звали. И я, шутя, положил в карман ее кошелек. И, придя домой, обнаружил с ужасом, что забыл его вернуть. В кошельке были деньги — рублей пять и мелочь.

18 сентября. Поднявшись чуть свет, я пустился в первое из трех памятных путешествий по Москве тринадцатого года. В этот час весь город оказался во власти дождя, ломовиков, молодцев в белых фартуках, и кухарок с корзинками. Я шел пешком, у меня даже на трамвай не было. Тоскливее всего выглядел рынок на Арбате, кишевший серой толпой, и я в тоске вспомнил наш праздничный, широкий майкопский рынок, весь на возах или на циновках на земле. А эти жалкие ларьки казались созданными для того, чтобы торговать рогожами и мочалами. Кошелек я передал с заранее приготовленной запиской через сонную, удивленную прислугу и получил ответ от разбуженной Вали, начинавшийся словами: «Какой вы смешной». Второе путешествие, почти перед отъездом, совершил я тоже ранним утром в сильнейшую метель. Я шел на Николаевский вокзал, чтобы повидать Наташу и Лелю Соловьевых, которые из Петербурга ехали на каникулы в Майкоп. Денег на трамвай у меня опять не было. Метель запомнилась мне почему — то особенно возле какой — то красной церкви, высокой, вероятно, старинной. Языки снежной бури так и лизали купола. Я чувствовал себя несчастным, но буря меня радовала. Все — таки тут выражалось что — то. Гнев. После такого убедительного гнева должно же было что — то измениться. Мне вспомнилось, что я шел не к Николаевскому, а к Курскому вокзалу, куца подавали транзитные поезда. Девочки выбежали на площадку радостные, в вязаных платьях. Когда я попросил у них взаймы, они смутились. Денег у них тоже совсем не было. Я попросил их поторопить наших и взял у них денег на трамвай. Вот после этого я получил на дорогу деньги с сердитым письмом от папы. Осталось рассказать последнее, третье, путешествие.

19 сентября. Перед самым отъездом вечером зашел я попрощаться к Николаю Философовичу и Ольге Николаевне в высокий кирпичный дом на Пречистенском бульваре, где жили они на четвертом этаже. У них собрались гости, неизвестные мне, и поэтому я скоро ушел. Утром получил я записку от Николая Философовича, принесла их домработница. Я, уходя, обменял свою каракулевую дешевую шапку на дорогую, принадлежащую их вчерашнему гостю, — главному прозектору Яузской, кажется, больницы. Мне надлежало отправиться по указанному адресу и, разыскав там доктора, произвести обратный обмен. Так началось мое третье и последнее утреннее путешествие. Серенькое зимнее небо, ощущение предстоящего отъезда, которому я не могу радоваться — так запутались дела. После того как я заплатил за квартиру и приобрел билет; денег у меня почти совсем не осталось. Я купил фунт копченой колбасы, или два фунта, и попросил ее нарезать. Этим предстояло мне в дороге питаться двое суток. На хлеб денег не было. Все было рассчитано — вплоть до трамвая до вокзала. В Яузскую больницу шел я пешком. Я смутно представлял себе, что такое прозектор, и несколько удивился, когда мне сказали, что доктор в «часовне», и указали на низкое кирпичное здание, мало похожее на таковую. В холодной прихожей сидел сторож. Узнав, зачем я пришел, он открыл дверь, и я с тоской увидел ряд столов, а на них трупы, трупы. Вышел доктор, высоко держа руки в мокрых резиновых перчатках. По его указанию сторож снял с вешалки мою шапку, а я вручил сторожу докторскую, и дверь в мертвецкую закрылась. Таков был последний привет Москвы последнего мирного года. Когда — то я считал этот случай вещим. Вот и все. И я уехал. Злой нашей горничной я не мог дать причитающийся за последний месяц рубль, обещал прислать из Майкопа. И она громко ругала в кухне людей, которые шоколад жрут, а долгов не платят. Так кончился бесконечный, как мне казалось тогда, и постыдный период моей жизни. Много лет я и вспоминать его не любил.