Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [187]

20 сентября. Стою у вагонного окна и смотрю, смотрю и потихоньку ем копченую колбасу. Мне стыдно есть ее на людях без хлеба. Снег, снег, черные деревушки, все те же белые, неприветливые вокзалы — Тула, Орел, Курск. Я ошеломлен несчастной, постыдной своей жизнью в Москве и все думаю, думаю. Я за эти месяцы стал старше. Я отчетливо понимаю, что сам виноват в своих бедах. Лень, распущенность, смутное представление обо всем. Обо всем знаю одну строчку. И я мечтаю, как переделаю свою жизнь в Майкопе. О возвращении в Москву и думать не хочу. Я ошеломлен, что Москва приняла меня так сурово. Все вокруг ново и трезво. До сих пор ездил я поездом летом или осенью. Зимняя дорога непривычна для меня и печальна, как все, что пережил. Невесело думаю я и о Милочке. Она все та же и по — прежнему не знает, любит меня или нет. Но за всеми этими мыслями вспыхивает от времени до времени радость. Предчувствие счастья. Сознание праздничности самого бытия моего, эти вспышки радости вопреки всему — вечные мои спутники. И когда в Армавире встречаю я Копанева, Сорокина и еще кого — то из реалистов, а ныне юнкеров одного из петербургских военных училищ, тоже едущих домой на каникулы, я ощущаю себя прежним, смешу и смеюсь, как раньше, и даже сам удивляюсь этому. Где же перемены? В майкопском поезде встречаю и Тоню Тутурину, и она как — то странно поглядывает на меня. Вот и таинственные, значительные майкопские улицы. Всю жизнь вспоминала мама, как встретила меня на вокзале. «Я даже испугалась — волосы чуть не до плеч, штаны с бахромой, ступает как — то странно, мягко. Что такое? Оказывается, башмаки без каблуков и почти без подошв — вернулся сын из Москвы». Два дня никуда я не выходил: меня переодевали, переобували, стригли. Тоня Тутурина сказала Соловьевым, что я ехал в ужасном виде. Старшие подумали и решили, что я останусь дома.

21 сентября. Я стал заниматься латинским языком. Не то пишу. Решили, что латынь я могу выучить и в Майкопе и сдать ее весной при армавирской гимназии. А лекции слушать начну в настоящем университете, раз университет Шанявского мне так страшно не понравился. Папа, как мне кажется, не был доволен этим решением. Считал, что оно не мужественно, не просто. Так разумно придумали: чтоб не терять года, я живу в Москве, учу латынь, слушаю лекции — и вот на тебе: я являюсь домой патлатым, страшным, разутым, лекций не слушал и латынь не учил. Что это значит? Что я за человек? Я и сам не мог на это ответить. Но мама испугалась моего вида, угадала, что первая встреча с самостоятельной жизнью далась мне дорого, и настояла, чтобы я остался в Майкопе еще на полгода. Не знаю, кто был прав. Мне в октябре 13‑го года исполнилось семнадцать лет. Я считал себя взрослым, да в сущности так оно и было, если говорить об одной стороне жизни, и был полным идиотом во всем, что касалось практической, действенной, простейшей ее стороны. Поэтому, например, не хватало мне денег на месяц. Я просто не умел считать и надеялся, разбрасывая деньги по мелочам, но быстренько, что как — нибудь оно обойдется. Поэтому так же разбрасывал я и время. Поэтому мне и в голову не пришло пойти в какую — нибудь редакцию или к какому — нибудь писателю, показать, что я пишу, сделать хоть какой — нибудь шаг по писательской дороге, хотя уж давно не представлял я другой. Слабость и несамостоятельность, с одной стороны, и крайняя восприимчивость и впечатлительность, с другой, могли бы, вероятно, привести к роковым последствиям, если бы в идиотстве моем не было и здоровой стороны. Например, ужас перед пьянством. Чтобы напиться, действия не требовалось. Купить водку не трудней, чем плитку шоколада. Ну, как бы то ни было, я вернулся домой невредимым, причем считал себя очень поумневшим и очень изменившимся. Но не прошло и недели, как зажил я прежней майкопской жизнью, ссорясь с мамой и братом, будто и не уезжал.

22 сентября. Милочка была все та же. Чуть приветливее в первую встречу и так же далека и незнакома в последующие. Я все искал ее и бесконечно убеждал опять полюбить меня. В станице Лабинской не было восьмого класса в женской гимназии. Гимназистки приезжали оттуда доучиваться в Майкоп. Вслед за одной из гимназисток приехал жених, по фамилии, кажется, Вайнштейн, только что кончивший гимназию. Он проводил эту зиму в Майкопе. Вот у него — то мы и брали уроки латинского языка. Он снимал комнату в маленьком мещанском домике. Зало. Это «зало» с плюшевой мебелью, овальным столом против дивана, с плюшевой скатертью, с фотографиями в черных рамках по стенам, с искусственными цветами на бамбуковой этажерке — наводило на меня тоску, казавшуюся мне, при неясности всех чувств, кроме одного, — непонятно ясной и сильной. Ту же тоску испытывал я по праздникам, когда хозяева домиков с женами и детьми выползали на улицу. Ужасали меня особенно штанишки младших ребят с разрезами на заду. К Вайнштейну в «зало» ходили брать уроки Истаманов, Левка Камрас и, кажется, Иван Васильевич Гостшцев, единственный реалист, который был со всеми на «вы». Со всеми соучениками. Он был упорен, туговат, много думал и до всего доходил сам. Новый учитель, не в пример московскому, был добродушен, и занятия пошли. По условиям экзамена мы должны были переводить Цезаря — любое место, знать и переводить одну из речей Цицерона (мы учили Pro Archea poeta), что — то из «Энеиды», Овидия и Горация. Кое — что из всего этого я с грехом поцолам усвоил. Ближе к весне я вдруг стал брать у Марьи Гавриловны Петрожищой уроки музыки. Вышло это из — за «Grillen» Шумана. (Вот когда я полюбил эту пьесу, а не годом раньше.) Дав Леле Соловьевой разбирать эту вещь, Марья Гавриловна сказала, что вряд ли она кому — нибудь из слушателей будет нравиться. Узнав, что я влюбился в эту вещь, Марья Гавриловна решила, что мне следует учиться музыке. Наши согласились. И вот я стал учиться.