Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [156]

29 мая. Да, я решаюсь подойти к Милочке, поговорить с ней и с теми девочками, которые сияют отраженным ее светом. В одиночку гимназистки не ходят, ходят стайкой. Но здесь начинает работать почта. Первая из обязательной для танцевальных вечеров тройки: «почта, конфетти, серпантин». Кто разносит разноцветные треугольные секретки? Не помню, вероятно, добровольцы из реалистов посмелее. Не знаю точно и что писалось в секретках. Я их не получал. Моя влюбленность в Милочку была настолько заметна, что я как бы выпадал из игры. Итак, я подходил к Милочке в антракте и заговаривал с ней. Чаще всего Милочка шла под руку или держа за руку Олю Янович, младшую из многочисленной польской семьи. О старшей ее сестре мама говорила, что у нее болезнь: истерическая склонность к лжи. Вторая, Нина, была таинственна, смела, казалась мне по поведению своему чем — то похожей на Настурцию. Об этой мама говорила, что в ней чувствуются признаки вырождения. И только об Оле ничего дурного нельзя было сказать. У нее было детское личико, круглое, с необыкновенно кротким и милым выражением. Много веков спустя, уже актером «Театральной мастерской», я встретил Олечку в Ростове. Было ей в те дни не больше двадцати д вух или трех лет По — прежнему на меня приветливо глядели ее добрые глаза, и лицо осталось прежним, круглым, кротким и милым. Но волосы ее поседели, стали белыми как снег в 22 года. Почему? События, бушевавшие вокруг, мало задели семью Янович. Я впервые видел седые волосы у друзей ранней юности. И я еще больше почувствовал, что от моих школьных лет меня отделяют века, века. Но пока все было скрыто от нас. Я разговаривал с девочками, но когда раздавался звонок, мы расставались. Я не смел сидеть рядом с ними на глазах у всех. Да и остальные пока не смели.

30 мая. Но вот оркестр из балалаек, мандолин и гитар в последний раз исполнял на бис обычно какую — нибудь украинскую песню и вставал, улыбаясь. Оканчивалось и второе отделение программы. Зал освобождали от стульев — частью выносили их, частью уставляли вдоль стен под репродукциями картин из Третьяковской галереи в светло — коричневых рамках. Среди них помню Маковского «Федосеич» (кажется. Может быть, какое — нибудь другое отчество?). Висели на стенах и портреты великих писателей. Толстой, Тургенев, Чехов. Справа висел портрет Костомарова, имя которого я узнал до того, как прочел его. На левой стене долго висела копия маслом с нестеровского «Великого пострига» работы Фрея — того Жениного брата, что учился в Мюнхене. Копию мы считали неудачной. У девушки, несшей свечу, руки были синие. Говорю справа и слева — если стоять лицом к деревянной перегородке, отделяющей от зала фундаментальную библиотеку. Класс, расположенный на противоположной стороне, рядом с залом, тоже был отделен от него только створчатой высокой деревянной стеной. Эта стена открывалась, сдвигалась, и тогда класс представлял как бы сцену. Для концерта этим при мне не пользовались. Но когда зал освобождали, деревянная створчатая стена раздвигалась, и в классе, из которого парты к тому времени убирались, располагался с детства знакомый оркестр под управлением Рабиновича. Пол посыпали белым порошком. Мыльным, чтобы ноги скользили по крашеному, деревянному полу, как по паркету. Воля Рудаков (сын нового податного инспектора, переведшегося недавно в Майкоп), стройный, красивый, высокий и легкий, дирижировал вдохновенно танцами. «Вальс», — объявлял он тенором и приглашал старшую Авшарову. И начиналась самая интересная, главная, богатая событиями часть вечера, от которой зависело все.

31 мая. Воля Рудаков, изяществу которого я так завидовал, высоко подняв маленькую голову, открывал танцы. Старшая Авшарова, несмотря на армянскую кровь, сероглазая, светловолосая, под пару ему по всем статьям, со своей чуть надменной, но и милостивой улыбкой, кружилась с ним под звуки неизменного в начале вечера вальса «На сопках Манчжурии». Позже появились и другие вальсы («Осенние листья» — больше названий не помню). Еще танцевали: падекатр, венгерку, коханочку (в этом танце было и такое па — разойдясь и перевернувшись, танцующие ударяли в ладоши), ой-ру (здесь Воля Рудаков, растанцевавшись, вскрикивал в такт: «Ой — pa, ой — pa!» и многие поддерживали его), краковяк, хиавату (много позже я узнал, что слово это произносится гайавата), падеспань. Полька совсем вышла из моды. Впрочем, «Ой — ра» была очень на нее похожа. В середине вечера оркестр иной раз играл лезгинку, чаще всего наурскую, танцевали наши грузины и армяне. Вспоминаю сейчас, что в Майкопе, ныне адыгейском центре, в реальном училище не было ни одного черкеса. Во всяком случае я не могу припомнить, разве вот Бек — Мурзаев, о котором рассказывали, что он из черкесских князей. Он учился с нами, кажется, до третьего класса, а дальнейшей судьбы его не помню. Играл оркестр и русскую. Играл и гопака — тут среди казаков наших было много желающих показать себя окружившим их толпой зрителям. Когда мы были в четвертом классе, появился в реальном учитель танцев. Уроки его были необязательны, чем я и воспользовался. Я знал свою нескладность и был уверен, что меня засмеют. Но потом сам научился танцам попроще: ой — pa, падекатр. Вальс так и не одолел, у меня уж очень кружилась голова. Ни карусели, ни перекидных качелей, ни вальса я не выносил.