Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [155]

25 мая. Освещены все длинные коридоры училища, а не только начало, как в те вечера, когда приходишь на занятия в физический кабинет. Налицо не только учителя, но и их жены. Все они вместе с членами родительского комитета будут сегодня помогать приему гостей — в одной из комнат, в одном из классов вынесены парты, стоят столы с конфетами, пирожными, кипит огромный самовар, стоят в огромном количестве стаканы, блюдечки. Ложечки лежат грудой — прозаические, вероятно, оловянные ложечки нашей школьной столовой (на большой перемене мы получаем горячие завтраки). Но даже они не нарушают общего праздничного характера вечера. Впрочем, комната эта придет в действие много позже, во время танцев, а сейчас вечер только начинается. Бегают распорядители с бантами. Гуляют по коридорам гостьи — в начале вечера отдельно. Так же — отдельно девочки, отдельно мальчики — рассаживаемся мы в зале. Эстрады нет. Рояль стоит ближе к середине, перед первым рядом. Тут же выстраивается наш хор, которым дирижирует Терсек. Участвовал в этом хоре и я, когда был исполняем «Хор охотников» из оперы Вебера «Волшебный стрелок». Так было написано в программе. Мы пели: «На свете что лучше, отрадней охоты, когда веселей в нас ключ жизни кипит. Преследовать зайца [или волка], что в поле гуляет, и выследить, выгнать из леса лису?» Маленький, стройненький, непоколебимо серьезный Миша Чернов обладал приметным дискантом. Однажды он пел что — то, а подпевали ему четыре мощных баса из семиклассников. Вот это был единственный случай, когда хор имел настоящий успех и бисировал. Обычно ему вежливо хлопали. И только. За хором кто — нибудь читал. Или мелодекламировал, что было модно.

26 мая Мне не хочется перечитывать все, что я писал о себе. Я не могу вспомнить, — рассказывал ли я о своих выступлениях на училищных наших вечерах. Я выступал на них дважды, вероятно, в четвертом и пятом классах. Мелодекламировал. Один раз читал: «Трубадур идет веселый» Немировича — Данченко, музыка Вильбуевича. Второй раз: «Каменщики» Вал. Брюсова, как сообщалось в украшенных акварельными рисунками программах из бристольского картона. Читал я и на вечере памяти Кольцова. Бернгард Иванович много возился со мной, добиваясь, чтобы из меня вытащить хоть что — нибудь, но результаты, видимо, получились средние, потому что Марья Александровна сказала: «Что это все ты да ты читаешь. Пусть Жоржик попробует». И Жоржик тоже однажды появился перед публикой. С обычной своей гримаской, выражающей у него смущение, которое он решил во что бы то ни стало преодолеть, Жоржик прочел под аккомпанемент Бернгарда Ивановича какие — то стихи и сделал это, несомненно, не хуже, чем я. Кроме «Трубадура» и «Каменщика» я читал в одном случае на бис: «Нет, я не верю в смерть идеала». Вспомнил! Четвертое стихотворение было «Галилей». Четыре стихотворения на два выступления. Так полагалось.

27 мая. Стихотворение «Галилей» вдруг всплыло в памяти почти целиком: «Изнемогая от мученья / Под страшной (или тяжкой?) пыткой палачей / На акт позорный отреченья / Уже согласен Галилей. / Ликует судей сонм пристрастный! / «Фанатик мысли побежден» / И вот предстал пред ними он — / Большой, измученный несчастный / Он шепчет: «Да, мое ученье—/ Клянусь, с начала до конца— / Больного мозга заблужденье / И бред, безумный бред глупца. / Я еретик, я без боязни / (выпало — что? вспомнил:) Ученье церкви отрицая, я веру в бога колебал. / И сознаюсь — достоин казни». (Тут несколько строк не выплыли из тумана. Помню только, что Галилей слышит, как суд «над ним безбожно вслух смеется»). И кончалось стихотворение так: «Я стар, я раб, я изнемог, / я трус, а все — таки — вертится». Стихотворение мне нравилось. Но про себя я, никому не смея в этом признаться, осуждал два последних слова. Мне казалось, что полагается говорить «вертится». И следует сказать, кто именно. Например: «А все ж она вертится», если по условиям техническим нельзя изменять ударения. На наших вечерах иногда выступали и гимна — зистки. Одна из них, фамилию которой забыл, смелая, разбитная, первая из многочисленного разряда женщин, попавшаяся мне, некрасивых, но державшихся, как хорошенькие. Она читала, и очень ловко, стихотворение: «В защиту маленьких». Кончалось оно строчкой: «И только, только одному есть место в маленьком сердечке». Прозвище этой гимназистки было Настурция. Прочтя эту строчку, как бы в страшном смущении Настурция, закрыв лицо фартуком форменного своего платья, убежала под гром рукоплесканий. Любопытно, что была она не маленького роста.

28 мая. Затем выступал кто — нибудь из наших музыкантов — играл на скрипке маленький Терсек, иной раз составлялся квартет, струнный, забыл какой. Вел сильным металлическим тенором Тер — Егиазаров: «За чарующий взор искрометных очей я готов на позор, под бичи палачей» — здоровенный, с синими свежевыбритыми щеками, почти без лба, невероятно волосатый. Учился он медленно. Году в одиннадцатом, когда все уже приутихло в политике, его, к общему удивлению, посадили в тюрьму за участие в какой — то давно ликвидированной экспроприаторской группе. Вскоре выяснилось, что это ошибка, и Тер — Егиазарова выпустили. В тюрьме, как рассказывали, он, боясь насекомых, побрился с ног до головы и через день — два не мог спать. Тело его покрылось щетиной, которая колола беднягу, когда он ворочался на жесткой тюремной койке. Итак, он пел тенором. Читал юмористические стихи и рассказы Женька Гурский. В заключение играл оркестр мандолинистов, балалаечников и гитаристов. Оркестр готовился к выступлениям тщательно. Помню, как мой одноклассник Евгений Федоров (не писатель) звал со своей характерной картавостью: «Рлебята, вечрлом на сыгрловку». Два отделения заполнялись, таким образом, довольно плотно. Но самым привлекательным для меня был антракт. В антракте я, как правило, решался наконец подойти к Милочке, я был с ней на «ты». В те дни нашего долгого романа она была со мною ласкова, что же меня пугало? То самое, что определяло судьбу моей любви и привело ее к печальному концу, — беспредельная, религиозная почтительность перед Милочкой. Впрочем, я и сейчас не пойму — печальный ли это конец? Да, она не вышла замуж за меня. А впрочем, конечно, это было печально.