Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [141]

2 марта. И мне страстно хотелось узнать, каковы они, эти незнакомые берега знакомого моря. От Новороссийска до Туапсе шоссе считалось скучным. Я и до сих пор не знаю, верно ли это, что там за Геленджиком. Дальше мне ездить от Новороссийска не приходилось. А от Геленджика до Туапсе остается еще 190 верст, если память меня не обманывает. (Мне и сейчас хочется там побывать. Сейчас, когда я пишу.) Но вот стемнело, впрочем, уверенности у меня в этом нет. Я допускаю это, потому что в Новороссийск мы приехали рано утром. Так же допускаю я, что эту ночь я где — нибудь спал. Вероятно, на палубе — ехали мы третьим классом. Сейчас мне почудилось, что я устроился на высокой покрышке трюма. И тут же показалось, что это неверно. Расстегнув портплед, папа достал оттуда одеяло, подушки и устроил меня между покрышкой трюма и стенкой капитанского мостика или машинного отделения — в узеньком промежутке между ними на палубе. И потом приходил взглянуть с каким — то своим знакомым, как я устроился. Я уже засыпал непреодолимым сном, как всегда на море. И на душе было счастье и печаль. Мне хотелось плакать, как почти всегда в те дни, в дороге, когда наступала ночь. И вот утром мы увидели лысые, высокие горы над Новороссийском, долговязые краны, порт очень большой, но не такой огромный, как обещали папины рассказы. Указав на гору над самым Новороссийском, папа рассказал, как студентом, думая, что добраться до ее вершины легко, отправился туда в ожидании поезда. Но гора оказалась обманчивой. Папа шел, шел, шел — и все не мог добраться до цели. Часа три он потратил на восхождение, так что обратно ему пришлось бежать бегом, чтобы не опоздать на поезд. С тех пор всю жизнь при виде этой горы вспоминал я папу. Когда мы вышли на площадь возле порта, то увидели в толпе женщину с воспаленным багровым лицом. ”У нее — рожа!» — сказал папа. И увидев, что она пьет из общей кружки — ужаснулся.

3 марта. Мы поехали на вокзал. Памятный двухэтажный, кирпичный новороссийский вокзал. Он был построен на крутом склоне горы, как мне представляется сейчас. Входили мы в верхний этаж, подъезжали к нему по шоссе. А к поездам спускались вниз. Мы сдали на хранение вещи и отправились смотреть элеватор, о котором так спокойно и толково рассказал за столом Тоня. Элеватор, второй в мире (как я услышал в сотый раз), второй в мире по размерам, и в самом деле, господствовал над городом своим кирпичным внушительным корпусом. От него бежали крытые галереи на столбах, бежали к морю, в порт. Мы обратились к какому — то начальнику элеватора, и он разрешил нам осмотреть его и дал нам какого- то провожатого. Помню запах зерна, запах склада, незаметное снаружи, но ощущаемое где — то непрерывное движение. Нам открыли какие — то дверцы, и мы увидели то, что смутно слышали, — зерно подавали в ковшах в верхние этажи. Затем увидели мы, как в крытых галереях мчатся полотнища, несут зерно на корабль. К вечеру выехали мы в Екатеринодар. Поезд шел все вверх, все вверх, и мы видели море, в последний раз в этом году, синее, высокое, — чем выше поднимались мы, тем выше поднимался горизонт. И вот стало темно — мы въехали в тоннель. И больше не увидели моря. Я долго ждал тоннеля и радовался этой тьме, словно подарку. Станция Тоннельная, я смотрел в открытое окно, слышал, как свистят какие — то птицы, тядел на солнечный закат и, вероятно, впервые в жизни почувствовал, что он не только радует, но и мучает меня. Требует настоятельно, чтобы я как — то ответил на него. Но много времени прошло, пока я попытался выполнить это требование сознательно.

4 марта. И вот впервые после 1904 года приехали мы в Екатеринодар. То есть я приехал впервые, папа бывал там часто. Тоня отсутствовал. Кажется, он был у бабушки за границей. Не было и Беллочки[39], но зато впервые после большого промежутка времени все четыре брата — Исаак, Самсон, Лев и Александр — съехались вместе. Мы поселились в бабушкином доме, я совсем не узнал его, ничего общего не имел он с тем, который остался в моих воспоминаниях. Там жил Самсон с женой, Надеждой Максимовной, родной сестрой Анжелики, Сашиной жены. Здесь же жила Лидия Максимовна — младшая из сестер. Анжелики тоже не было в Екатеринодаре. Самсон очень интересовал меня. Он был заметным провинциальным актером. На зиму у него был подписан контракт с солидным антрепренером Бородаем. Он был брит, что в те времена сразу отличало актера, невысок ростом, плотен. Глядел меланхолично и обладал удивительным даром смешить меня, что ему нравилось. Я быстро подружился с ним, точнее, стал его страстным поклонником. Ведь он приближался к славе. Папа с уважением и легкой завистью узнал, что к Бородаю Самсон подписал контракт на 500 рублей в месяц. (Ему платили полтораста, кажется. Папе. В майкопской больнице.) Дружба с Самсоном оказалась прочной. Он был так же вспыльчив, как в ранней молодости, но не было случая, чтобы он повысил на меня голос, рассердился на меня хоть раз в жизни. (Я что — то с трудом пишу. Возился с Райкинской пьесой. Он все просит доделывать то одно, то другое.) Я с наслаждением вспоминаю, как сидя в саду, в беседке, папа и Самсон рассказывают о своем детстве. Как Исаак отобрал у них пятнадцать копеек, подаренные дедом, и купил себе пшенки. «Пойду дам ему в морду», — сказал Самсон, к величайшему моему удовольствию.