Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [142]

5 марта. Я иду в картинную галерею и удивляюсь, что она такая маленькая — по воспоминаниям она казалась мне больше. Я еду с Сашей на трамвае и удивляюсь, что он так быстро идет. Но Саша отрицает это. Его я тоже уважаю. Он, считавшийся таким плохим студентом, он, о котором дедушка говорил, что его учение обошлось дороже, чем всех братьев, взятых вместе, оказался очень хорошим адвокатом. И слава его росла. Из него тоже что — то вышло. Или было близко к этому. В то время я очень уважал Шварцев, на которых был так мало похож. О них говорили — все Шварцы талантливы. У них были очень отчетливо выражены семейные черты. Это они знали и даже гордились этим. Гордились даже своей вспыльчивостью: «Я на него крикнул, по — шварцевски». Они были определенны, и мужественны, и просты — и я любовался ими и завидовал. Нет, не завидовал — горевал, что я чужой среди них. В летнем театре в городском саду в тот сезон играла опера. И я отправился в оперу в первый раз в жизни. Надежда и Лидия Максимовна ахали и причитали со свойственной им восторженностью: «Что ты переживешь! Счастливец! В первый раз в жизни — в оперу! Я бы потеряла сознание, если бы пошла в оперу в первый раз такой большой». Я ждал невесть каких чудес. Шел «Садко». К моему ужасу, я очень скоро почувствовал, что мне скучно. Да как еще! Я попросту засыпал. (Это несчастное свойство — засыпать в театре, как только пьеса мне не нравится, я сохранил на всю жизнь.) К последнему акту в театр пришел Саша и сел возле. Я покаялся ему, что обманул ожидание дам. Саша ободрил меня, сказав, что они склонны к преувеличению, а «Садко» — опера и в самом доле скучная. Впрочем, и да ты признали, что лучшая опера «Сказки Гофмана». «На ней — то уж ты бы не уснул». Думаю, что и труппа была слаба для «Садко».

6 марта. Тони в городе не было, но я увидел его карточку: худенький, большеголовый мальчик, со шварцевскими волосами — жесткими, волной поднимавшимися над лбом, — с выражением спокойным, даже вялым. На карточке он стоял, прислонившись плечом к дереву, длинный, узкоплечий. Я представлял его иначе. Сильнее. Уж слишком много рассказывал о его достоинствах папа. Я полагал, что Тоня совершенен во всех статьях. Исаак рассказал нам (ко мне лично он никогда не обращался), как Тоня за границей, кажется, в Наугейме, потерялся. Он поехал в ближайший город, забыл какой, вместе с бабушкой. В городе они расстались — бабушка пошла к профессору, а Тоня — осматривать город, встретиться договорились на вокзале. И там каким — то образом разминулись, забыл каким. Кажется, бабушка задержалась у профессора дольше, чем предполагала, и спросила у швейцара — не видел ли он тут мальчика. Швейцар сказал, что какой — то мальчик только что сел в поезд. Бабушка побежала, села в тот же поезд, но Тоню в Наугейме не обнаружила. Поднялась паника. Приехавший к вечеру Исаак нашел бабушку в истерике. Поехал в город. «И на вокзале так и метнулся ко мне Тоня — бледный, щеки втянуты». Во всем рассказе меня больше всего поразила эта фраза. В пренебрежительно — насмешливом рассказе Исаака впервые мелькнуло что — то человеческое. Итак, я жил в Екатеринодаре. Снова садясь в трамвай, я чувствовал как бы его душу — в диванчиках, в рейках пола, в длинной, во весь вагон, ступеньке, по которой пробирался кондуктор. Ночами, засыпая, я слышал цоканье подков по мостовой, звук, всегда вызывавший у меня предчувствия счастья. Но если Екатеринодар 904 года вспоминается светло — серым, то Екатеринодар одиннадцатого — коричневым. С желтым. Вроде цвета шкафа или буфета.

7 марта. Дом бабушки вышядел в ее отсутствие нежилым. В зале не отворялись ставни, люстры, картины, мебель, даже рояль — все в чехлах. Мы жили в большой комнате, где стояли беспорядочно вещи, снесенные из других комнат. Где — то шел ремонт? В одной из других комнат? Не помню. На одном из столов стоял трельяж и возле него гравюра «Леда и лебедь», — неожиданно смелая для строгого дедушкиного дома. Едва я взглянул на нее, как почувствовал знакомую сухость языка и теплую волну в голове. И дня три после этого с надеждой поглядывал на встречных женщин. Нет ли среди них соблазнительницы. Дня за три до нашего отъезда отправился в Иркутск Самсон. Бородай прислал ему аванс, хотя Самсон не просил его об этом. Получив деньги, Самсон растрогался и сказал, что все — таки антрепренер его хороший человек. Он уважает артиста. Провожать Самсона мы поехали на вокзал. Тут я впервые увидел актерские сундуки, они же шкафы. Они стояли, блестя металлом и темнея кожей, пока не приехала за ними тележка и не повезла сдавать в багаж. И вот я простился с дядей, простился с доброй, восторженной, пухлой, миловидной Надеждой Максимовной. Всю жизнь была она со всеми ласкова. Она уже овдовела, была совсем старушкой, когда немцы взяли Ростов. Когда за ней пришли, она приняла яд. И так как она еще дышала, то немцы вынесли ее, уложили в машину и увезли. Но тогда, глядя в широкое окно желтого вагона второго класса, она мирно и ласково улыбалась мне, и мы ничего — ничего не знали. После отъезда Самсона в городе стало пустовато. Я томился вечерами. Вот в один из таких вечеров и нарисовал я лампу. Забыл сказать, что братья снялись, и я с ними. Карточка потерялась. И вот пришло нам время уезжать, и мы отправились в путь.