Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [139]

10 февраля. Доктор Гамбургер и был похож на доктора Гамбургера — полный, с круглым туловищем, с длинным, но сытым лицом, в золотых очках. Зато спутник его принадлежал к людям редкой, обожаемой мной породы. Несмотря на лысину во всю голову, он казался красивым — интересным, как говорила мама. Его темные живые глаза глядели умно. И он обладал завидным даром — весело, заразительно весело рассказывать и болтать. Он не был остроумен и не каламбурил — два отрицательных достоинства, которые я осознал много позже. Тогда я только удивлялся тому, что не мог рассказать, чему я так смеялся, слушая его на террасе, где все мы обедали. Он был наблюдателен и необыкновенно смел. Смело объединял, подчиняясь своей, внутренней логике, факты, о которых рассказывал. Это был русский юмор. (Образец: Чехов пишет брату: «Вам дали классическое образование, а вы ведете себя так, будто получали реальное».) За юмором Шебедева мне чудилось и нечто даже поэтическое. Познакомился я с ним ближе уже студентом. Он был женат на сестре моего приятеля, своей бывшей ученице. При более близком знакомстве он еще выигрывал. Но как часто бывает у людей такого рода, душа у него оказалась нежной, неживучей. Летом 18 года на даче в Геленджике без всякого ощутимого повода он покончил самоубийством. Но тогда он был всегда ровен, спокоен и только чуть — чуть улыбался, когда несколько даже ошеломленный его своеобразным, всегда неожиданным юмором доктор Гамбургер мощным хохотом оглашал террасу. Появились у меня и знакомые лица — те, кого встречаешь каждый день, гуляя.

24 февраля. Продолжаю рассказывать о Красной Поляне 1911 года. Среди знакомых лиц самым заметным был наш сосед, живший в маленьком домике вместе с сыном гимна — зистом моих лет. Это был человек пожилой, но быстрый, с отчаянным и недобрым выражением, вроде Ваньки Каина, Ростовцева. Даже бороденка сидела у него как — то набекрень. Он купался каждый день в Башенке, ложился в ледяную воду на камни и держался за ветки, чтоб течение его не унесло. Он скоро познакомился с папой, то есть здоровался при встрече, обменивался двумя — тремя словами. И любил озадачивать папу. Встретившись с ним в лавке, он спросил: «Как вы делали предложение вашей жене?»

25 февраля. Иногда и он и его сын здоровались со мной приветливо, а иногда отворачивались, словно узнали обо мне нечто навеки уронившее меня в их глазах. Тогда я мало знал, совсем не встречал деспотов этого типа и ничего не понимал. Незадолго до нашего отъезда они оба, и отец и сын гимназист, были со мной приветливы. Уже взгромоздившись на козлы, я увидел их. Они шли, видимо, с Бешенки, с утреннего купания. Волосы отца торчали пухом, очевидно, только что вытертые досуха. Я поздоровался с соседями дружески и сообщил, что мы уезжаем, до свидания! А отец и сын взглянули на меня с недоумением, надменно, как бы пораженные моей дерзостью. Так я и уехал, недоумевая. Только вчера оба со мной болтали, а сегодня… У Золотухиных нам показали плотного, загорелого студента, которого называли «живой рекламой Красной Поляны». Он приехал тяжело больным, чуть не на руках вынесли его из брички — и вот поправился, совсем поправился. Он прибавил пуд. Из Красной Поляны он выезжать еще не решается, но в будущем году его, по слухам, врачи отпустят. Вообще же настоящих больных я в Красной Поляне не помню, хоть курорт считался специально легочным. Не было санаторий, не было врачей. Среди знакомых лиц помню еще светлоусого, светлоглазого, тощего человека, с тощей светловолосой сестрой. Он зашел как — то к нам попросить взаймы бутылку керосину и, расшалившись, подражал Глупышкину — пятился задом, держа бутылку двумя пальцами за горлышко и тараща на неё свои белые глаза. И выглядел он не смешным, а больным, и мне казалось, что расшалился он потому, что у него температура. Я со своей хронической малярией хорошо знал это оживление перед припадком. Бедный весельчак этот, помнится, лечился парным воздухом после плеврита.

26 февраля. У него подобралась целая компания таких же тощих, белых дачников и они все хохотали на своем балконе. В Красной Поляне почти каждый день шли дожди. Бежишь домой, туман полосами ползет между редкими домами, гор не видно, тоскливо, а на балконе хохочут, веселятся усатый бедняга и его сестра и их знакомые. Помню еще студента, бледного, с пушком на щеках, миловидного. Он что- то убежденно доказывал на ходу сонной, недовольной, но тоже миловидной своей сверстнице. И, видимо, убедил, утешил ее. Когда я с ними поравнялся, она улыбнулась против воли и сказала: «Ну, уж это ты врешь». «Честное слово — правда!» — радостно воскликнул студент. Мне показалось, что это молодые супруги. Вот они помирились и идут рядом, счастливые. А вдруг и я приеду когда — нибудь сюда с Милочкой и пойду по этим улицам счастливый, как эти незнакомые люди? И предчувствие счастья охватило меня. Валя к этому времени превратился в худенького, неутомимого, живого мальчика. Рос он здоровее меня. Мама была ему так же близка, как мне в свое время. Он обожал ее. Однажды, когда ему было примерно лет пять, он прибежал к маме (перед этим она сделала ему выговор за что — то) и покаялся в том, что мысленно обругал ее. «Как?» «На букву — ду», — ответил Валя. Пока я рос, мама жила только мной, а когда рос Валя, она была уже спокойнее. Он бегал самостоятельно по двору, убегал к Соловьевым. Однажды Вася чуть не поджег сено и с помощью Вали скрылся, кажется, у нас в сарае. Вечер. В калитку к Соловьевым, улыбаясь, входит кучер, Павло, ведет за плечи Васю, который упирается, как настоящий преступник. Павло сдерживает улыбку, сдерживают улыбку и старшие при виде пятилетнего поджигателя, а Валя, красный, плачущий, мечется возле, пытается вырвать друга из рук злодеев.