Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [138]
20 февраля. Теперь полутемная комната со столом, диваном и качалкой вспоминались, как рай. Все, что вызывало в дороге стыд и угрызения совести, теперь представлялось непреодолимо привлекательным. Я ругал себя дураком за то, что чего — то там стыдился, пугался и не разглядел, не насладился в полной мере тем, что мне открылось. Молочница, передавая мне кувшин с молоком, коснулась моих пальцев, и у меня сразу пересохло во рту, закипела кровь. Мне было четырнадцать лет. (Только три месяца, правда, оставалось до пятнадцати.) Не оформились ни душа, ни сознание. А тут — желание вместо неопределенного томления. Сильное, новое, все время вспыхивающее. Внезапно. Без подготовки. То прикосновение к руке, которое я описал (а молочница — то была пожилая эстонка), то шелест платья, то низкий голос, напоминающий сочинскую мою искусительницу. И при этом характерная для меня бездеятельность. Я и думать не смел, несмотря на силу желания, попытаться обнять женщину. Я просто цепенел от одной мысли об этом. Скоро я стал беспокойнее. Новая сила нашла свое место в моей жизни, как — то уравновесилась. Но я стал на некоторое время еще глупее. И нервнее. Дома я теперь был просто невыносим. Особенно после того, как во сне переживал то, что так ясно представлял себе наяву. Поэтому я уходил в горы с книжкой и то читал, то орал без слов на ходу песни, неведомо что выражающие, то мечтал о славе, о писательской славе и при этом не сочинял и не придумывал ни одной строчки. И во всех мечтах моих участвовала Милочка. И в мечтах я был почтителен с нею. Она только восхищалась моими успехами.
21 февраля. Что за уродливое, странное существо такой вот ошеломленный бессердечно и безобразно пробужденными силами подросток. Это теперь, рассказывая, я выбираю из переплетения паутины получувств, полумыслей самые понятные, определимые, называемые. На самом же деле все было куда запутаннее. Однажды при мне академик Алиханов со страстью, с яростью доказывал, что первая женщина во многом определяет дальнейшую жизнь мужчины. И я сразу же всей душой согласился с ним. Бессердечно и безобразно! Но тем не менее повторяю, что — то начинало и расти во мне, чтобы уравновесить пережитое. Я по — новому, еще сильнее стал понимать Красную Поляну. Я писал еще автоматично, не понимая, что можно иначе, но догадывался об этом смутно. Я договорился с Сашкой Агарковым, что буду писать ему обо всех происшествиях. И мне захотелось было рассказать ему о сочинских событиях. Но едва я начал, как почувствовал, что разрушаю всю прелесть тайны. Никто не узнает, что мы делали! И это чувство сопровождало меня всю жизнь. Только теперь, в пятьдесят пять лет, после долгих упражнений, ежедневных упражнений научился я более или менее открыто рассказывать о себе. Скоро мы получили телеграмму, что папа приезжает. В назначенный день мы вышли его встречать. Знакомый грек, наш постоянный возница, показался на дороге. Занято было всего три места, а знакомый папин портплед и кожаный саквояж были привязаны на багажнике. Увидев папины вещи, мама, к моему удивлению, обрадовалась. Я свято верил, что она не любит отца. Вскоре показался идущий от Красной Поляны и сам папа. Он пошел вперед, навстречу к нам, и мы разошлись. С папиным приездом жизнь пошла живее — появились знакомые.
22 февраля. Прежде всего с особенным оживлением и почтением познакомил нас папа со своим попутчиком. Это был высокий, худой, седой человек со строгим, осуждающим взглядом. Это был сотрудник «Русских ведомостей» по фамилии, кажется, Белоконский. Писал он очерки и в толстых журналах, подписываясь, кажется, одной буквой — забыл, что сказал нам по этому поводу папа. Статьи его попадались мне впоследствии, но они оказались для меня слишком уж строгими. Серьезными, хотел я сказать. Беяоконский скоро исчез, появились знакомые художники. Один из них носил некрасивую фамилию — Червяков и был, кажется, скульптором. Фамилии остальных забыл. Мы с ними посетили охотничий домик. Там незнакомая девушка сидела на перилах и задумчиво глядела вниз. «Позирует!» — сказал кто — то из художников. Ходили мы с ними и в эстонское селение, и там один из художников восхищался яблоневой веткой на фоне чистого неба. Причем восхищался сердито. Вон, мол, какая красота, а мы слоняемся, бездельничаем. Я был убежден, почему — то, что все эстонцы понимают по — немецки и уверил папу в этом. И он спросил какого — то старого эстонца: «Шпрехен зи дейч, я, найн?», на что старик ответил: «Я по — русски не понимаю». С этими же художниками отправился папа на Аибга. Пока шли альпийскими лугами, подошвы папиных сандалий отполировались о траву. И на горной дорожке, над пропастью они стали скользить. На папу напал смех, что бывало с ним в трудных случаях. Ни взад ни вперед! Но потом он догадался разуться, и все кончилось благополучно. Обедали мы у Золотухиных. Там же обедали екатеринодарцы: доктор Гамбургер и учитель математики Шебедев.
