Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [126]

6 января. В те дни у Крачковских вместо слова «вероятно» говорили — «вирьятно». У нас дома говорилось — сделать что- нибудь «на зло». Милочка говорила «на зло» с ударением на «о». Меня это очаровывало. Но сам я не мог так говорить. У меня это было бы ошибкой. Каждое слово Милочки принимал я как дар. При ее молчаливости, при ее застенчивости, которая в сиянии красоты ее представлялась мне величавостью, — это было и в самом деле чудом, чудом было и то, что мы шли и разговаривали. И так же проста и ласкова была она со мною, когда мы пришли к Агарковым. Я не отходил от нее, при всей своей бережности того времени. Даже подумать: «Я влюблен в Милочку», — казалось мне грубоватым. «В Милочку». А в тот день я не боялся никого. В тот вечер. И к концу вечера мы сидели на маленьком диване и разговаривали. И никто нам не мешал. Более того, поглядывали в нашу сторону ласково, что при моей склонности считаться со всеми ободряло меня. Заиграли «Венгерку», а мы продолжали разговаривать. И с тех пор на всю жизнь, достаточно мне было услышать этот бальный танец, как вспыхивало в моей душе чувство того вечера. Вскоре, чтобы дать отдохнуть танцующим и занять нетанцующих, Иосиф Эрастович затеял игры. В одной из них мы должны были, нарушив правило, не помню какое, встать с места, перевернуться, сказать тоненьким голосом: «Тпру!» — и снова сесть. И вот пришла очередь Милочки совершить этот обряд. Она встала, но не могла перевернуться и сказать «Тпру!» Она стояла, опустив глаза. Все кричали и торопили ее. Иосиф Эрастович даже сказал с досадой: «Неужели это так трудно?» Но Милочка так и не послушалась. И я всем существом понимал ее. Она не могла так поступить. Никак не могла. Никак!

7 января. Настаивать, чтобы Милочка вертелась и говорила тоненьким голосом «тпру!», было кощунством, и вот вечеру пришел конец. И мы пошли домой. Я сначала боялся подойти к Милочке. Это было бы уж слишком хорошо, если бы и по дороге домой она продолжала бы говорить со мной так же ласково. Но и по дороге домой счастье не покинуло меня. А у ее дома мы попрощались, что тоже являлось в те времена событием. Попрощались за руку. Если учесть, что, сидя рядом с ней, я тем не менее держался по крайней мере на четверть от нее, стараясь почтительно, благоговейно не прикасаться к божеству, не смея прикасаться, — если вспомнить все это, станет понятно, что значило для меня это рукопожатие. Всегда, перебирая событие вечера, вспоминал и переживал и этот заключительный его миг. Как она ответила мне. Не слишком ли долго держал я ее руку в своей. Или — не слишком ли скоро я отпустил ее руку. И я не смеюсь над этим. Просто называю то, что было. И то, что воспитывало меня сильнее училища и дома. Если бы Милочка была другой, если бы держалась она доступнее и понятнее, если бы она не была так прекрасна — был бы и я другим. И всю жизнь влюблялся бы иначе. И не пьянел бы так от любви, и весь мир не казался бы мне бесцветным, когда я трезвел. Это не точно. Последнее — не точно. А точно вот что: я без этой любви не привык бы считать праздник обыкновенным состоянием человека.

8 января. Для того чтобы то время не казалось в моем рассказе уж слишком пустым. Скажу точнее — для того чтобы яснее стал мой пятый класс, я его объясню, я его подкреплю фотографией. Если меня воспитывала любовь, то и класс воспитывал тоже. И он был, конечно, не менее близок мне, чем наш дом, наша семья. Эту фотографию снял ранней весной Левка Сыпченко, тот самый, что в приготовительном классе первым подал руку директору. Он был одним из немногих, прошедших со мною весь путь от начала до конца, от приготовительного до седьмого класса. И он вел себя легкомысленно и безумно на всех уроках. Экземпляр фотографии, предназначенный для меня, потерян. Он был наклеен на картон. И позади была надпись: «Дорогому товарищу по крику и шуму в классе. Л. Сыпченко». Фотография, приложенная тут, взята у Истамановых. Моими родителями. Надпись на обороте сделана знакомым, четким, истамановским почерком. Прочтя ее сейчас, я пережил такое чувство, будто меня окликнули из другого мира, с того света, который существует наравне с нынешним, как мне сегодня хочется верить. Снимались мы после уроков. Меня позвали, когда все уже собрались. Неверно. Я забыл, что после уроков мы собирались сниматься. Выбежав во двор, я увидел, что класс наш собирался у бревен, обтесанных бревен, лежащих у выхода, у черного входа в училище. И я обиделся. И с криком «что же вы не напомнили мне» побежал к собравшимся. Я бросил фуражку и книги на бревна, вон они лежат налево, и хотел продолжать ругаться, но Жоржик взял меня за шиворот, Володька Ливанов подставил мне ногу, и я упал на вытоптанную, но уже начинавшую зеленеть траву перед собравшимися. Вот я лежу впереди всех и говорю нечто вроде того что: «Ладно! Вы будете моим фоном!»

9 января. Крайний налево, высокий, в очках, и есть Жоржик Истаманов, который только что толкнул меня. Ему — то я и говорю, что вы будете моим фоном. Рядом Володя Лаванов, сын священника, но не майкопского, а из какой — то станицы. Он и брат его жили в доме Родичева, снимали комнату у Якова Яковлевича. Был Володя Лаванов франтоват, на вечерах появлялся в воротничке, что я никогда не позволил бы себе, нравился гимназисткам. В четвертом классе он побил меня за то, что я его назвал дураком. Назвал я его дураком на уроке, посреди урока, а побил он меня на перемене. Нас быстро разняли, но он был сильнее и успел меня здорово стукнуть по голове. Сняв пояс, я долго ходил за ним, собираясь отомстить ему, ударить его пряжкой, но не успел. Не решился. Я долго ненавидел его. С неделю. А потом все забылось. К тому времени, когда снималась карточка, мы были добрыми приятелями. Драки уже в четвертом классе были редкостью, а в пятом и вовсе кончились. Итак, оказав помощь Жоржику, подставив мне ножку, Володя Лаванов просто пошутил, а я это так и понял. Рядом с Лавановым, стряхивая пепел с папиросы, стоит Васька Муринов со своим обычным вдумчивым и несколько даже строгим лицом. Это он вечно беседовал с Жоржиком о росте. Он — как бы прибавить, а Жоржик — как бы его убавить. Это он написал стихи на смерть Толстого: «Зачем так рано, вождь свободный, ты покидаешь бренный мир». Он хорошо декламировал на наших вечерах. Не то что я. Был наблюдателен, лишен того честолюбия и желания нравиться, которое грызло меня. И, несмотря на свой маленький рост, давно познал тайны любви.