Собор у моря - [9]

Бернат снова осмотрел бескрайние поля, которые его ожидали.

Время от времени он спрашивал себя: «А если это будет не мой ребенок?» Зачастую женщины-крестьянки рожали прямо в поле во время работы, но, увидев, как она упала один раз, а потом второй, Бернат не мог не обеспокоиться…

Бернат сжал серп и с силой размахнулся. Колосья взлетели в воздух.

Был уже полдень, но он даже не остановился пообедать. Поле казалось необъятным. Он всегда жал вместе с отцом, даже когда тот ослаб. Сжатые колосья как будто возвращали ему утраченные силы. «Давай, сынок! — подбадривал отец. — Не нужно ждать, пока ураган или град испортит зерно». И они жали. Когда один уставал, то просил подменить его. Ели в тени и пили хорошее вино, отцовское, выдержанное, болтали, смеялись…

А сейчас был слышен только свист серпа, режущего ветер и колосья; ничего другого, только «с-серп, с-серп, с-серп» — в воздух как будто взмывали вопросы об отцовстве будущего ребенка.

В течение последующих дней Бернат жал до заката солнца; один день он работал даже при лунном свете. Когда он возвращался домой, ужин ждал его на столе. Он мылся в лоханке и ел без аппетита…

Однажды ночью он заметил, как люлька, которую он вырезал зимой, когда беременность Франсески уже не вызывала сомнений, качнулась. Бернат увидел это боковым зрением, но продолжал есть суп.

Франсеска спала этажом выше.

Он снова посмотрел в сторону люльки. Люлька снова закачалась. Бернат стал пристально наблюдать за колыбелью. Он внимательно осмотрел остальную часть помещения, пытаясь найти признаки присутствия тещи…

Но нет. Франсеска, судя по всему, обошлась без чьей-либо помощи, родила сама.

Бернат встал, но не подошел к люльке, а остановился, повернулся и снова сел. Сомнения насчет ребенка овладели им с новой силой. «У всех Эстаньолов есть родинка возле правого глаза, — говорил ему отец. У него она была, у его отца тоже. — У твоего деда была такая же, — уверял его отец, — и у твоего прадеда…»

Берната одолевала усталость: его дни проходили в работе от восхода до заката.

Он снова посмотрел на люльку и наконец решился. Поднявшись, он медленно подошел к младенцу. Ребенок спокойно спал, выпростав ручонки из-под покрывала, сшитого из лоскутков белой льняной рубашки.

Бернат повернул ребенка, чтобы разглядеть его лицо.

3

Франсеска даже не смотрела на сына. Она давала ребенку, которого назвали Арнау, сначала одну грудь, потом другую, но избегала смотреть на него. А ведь Бернат видел, как крестьянки кормят грудью, как у всех — от самой счастливой до самой жалкой — на лице появлялась улыбка, как они опускали веки от блаженства… Некоторые матери ласкают своих детей, пока те сосут молоко. Франсеска вела себя иначе. Она мыла его и кормила, но за два месяца жизни новорожденного Бернат ни разу не слышал, чтобы жена нежно разговаривала с малышом, не видел, чтобы она играла с ним, брала сына за ручки, нежно покусывала его, целовала или ласкала.

«Чем он виноват, Франсеска?» — думал Бернат, когда брал Арнау на руки. Он уносил мальчика подальше от матери, от ее холодности, туда, где можно было поговорить с ним и приласкать его.

Потому что это был его ребенок.

«У всех Эстаньолов она есть, — говорил Бернат, целуя родинку, которая выделялась у Арнау возле правой бровки. — Она есть у всех нас», — повторял он, поднимая ребенка к небу.

Но вскоре эта родинка превратилась в нечто большее для Берната, чем просто знак его рода.

Когда Франсеска ходила выпекать в замок хлеб, женщины приподнимали пеленку, чтобы посмотреть на Арнау. Франсеска позволяла им это делать, а они потом шутили между собой на глазах у пекаря и солдат. Когда же Бернат ходил работать на землях сеньора, крестьяне похлопывали его по плечу и поздравляли в присутствии управляющего, наблюдавшего за работами.

Льоренс де Бельера имел много незаконнорожденных детей, но, разумеется, никаких претензий по этому поводу не возникало. Его отказа было достаточно любой забитой крестьянке, хотя потом, среди друзей, он постоянно хвастался своей мужской силой. Все понимали, что Арнау Эстаньол не был его сыном, и сеньор де Наварклес стал замечать насмешливые улыбки крестьянок, которые приходили на работу в замок; из своих покоев он наблюдал, как они, случайно встретив жену Эстаньола, шушукаются друг с дружкой и даже с солдатами. Слухи просочились за пределы крестьянского круга, и Льоренс де Бельера превратился в объект насмешек со стороны ему равных.

— Ешь больше, Бельера, — как-то сказал ему один барон, когда пришел к нему в гости, — до меня дошли слухи, что тебе не хватает силенок.

Все присутствующие, сидевшие за столом, встретили эту остроту со смехом.

— В моих землях, — заметил другой, — я не позволяю крестьянам ставить под сомнение свою мужскую силу.

— А может, ты запретишь родинки? — продолжил первый, уже будучи под хмельком от выпитого вина.

Шутка послужила поводом для нового взрыва хохота, на что Льоренс де Бельера ответил лишь натянутой улыбкой…

Это случилось в начале августа.

Арнау лежал в своей люльке в тени смоковницы, во дворе, у входа в дом; его мать мелькала то в саду, то во дворе, а отец, постоянно поглядывая на деревянную люльку, водил за собой волов по разбросанным на эспланаде колосьям, чтобы выбить из них драгоценное зерно, которое будет кормить их в течение года.