Соблазн эмиграции, или Женщинам, отлетающим в Париж - [32]

Большая опасность, как считают этносоциологи и этнопсихологи, кроется в кризисе идентичности. Самой рисковой категорией считают подростков 14–18 лет. В этот период бурного физиологического и психологического развития у подростков-эмигрантов могут наблюдаться черты, которые обычно наблюдаются при тяжелом психическом недуге – шизофрении[109]. Происходит расщепление самосознания, подросток не может точно сказать, кто он, кем он будет, любит ли он своих родителей и т. д. В этот момент особо остро чувствуется потерянность и при определении своей этнической принадлежности. В группе юных скаутов я разговаривала с юношей восемнадцати лет, которого мать привезла из Киргизии, выйдя замуж за француза. Потом она развелась. «Я не знаю, кто я. Конечно, я не француз и не русский, я – черт знает кто».

Тяжесть становления личности молодого поколения – это классическая проблема эмиграции. Вспомним проблему «потерянного поколения», о котором писал Варшавский (смотрите первую главу). Тема поиска идентичности эмигрантов во Франции звучит в молодой магребенской литературе[110], а также в работах французских социальных психологов[111]. Исследования по аккультурации молодежи вообще выделились в отдельное направление, которое уже достаточно представлено и у нас, и за рубежом, и указывают на сходство в становлении идентичности молодых эмигрантов[112].

Если верить историям жизни, то формирование идентичности у подростка происходит следующим образом: какое-либо событие, поразившее воображение или оказавшееся значимым для ребенка, как бы заливает светом его представление о самом себе, своей биографии, кажется значимым, путеводным. Участник этого события выбирается в качестве идеального образца, объекта для подражания. Образец может быть также собирательным, абстрактным. Сравнивая себя и одновременно отличая, человек ищет свой собственный путь, пробираясь сквозь симпатичные и несимпатичные ему образы. Таким образом, формирование идентичности – не такой жесткий, а скорее пластичный и индивидуальный процесс, интенсифицирующийся в значимых для человека ситуациях, часто спонтанно, и потому не всегда осознанно[113]. Референтное поле для построения идентичности задано всей биографией человека, его предыдущим опытом[114]. Интересной кажется и попытка найти варианты, сценарии жизни, которые представлены в любой культуре, носят экзистенциальный характер и в этом смысле определяют самый глубокий уровень мотивации и идентичности человека[115].

Интерес к молодежи вызван особой перспективностью этой группы эмигрантов.

Неразрешенность вопроса, с кем родитель, помноженная на принятое в советской культуре и перенесенное в другую культуру замалчивание, может привести к тому, что отношения с людьми вообще будут интуитивно восприниматься ребенком как нечто враждебное, непонятное, нежелательное. Не умея общаться, не зная, чего ждать от общения, они избегают контактов (мы называем этот феномен «культивированным аутизмом»).

Одна из наших встреч с мальчиком была назначена в любимом детьми «Мак Доналдсе». Мальчишка принес с собой бумагу и карандаши, «чтобы не было скучно». Мама – обаятельное и инфантильное создание, вечная «девочка», с печальными глазами и измученным лицом. Три года назад приехала в Париж вслед за французским другом, который намного старше ее. Их объединяла любовь к театру и надежда на лучшее будущее в новом браке. Однако решено было не спешить с формальностями. Отношения, по словам мамы, ухудшились сразу по приезде. Ему нужна была девочка-подросток как компенсация предыдущего неудачного брака и отрада в жизни. Менеджер по профессии, он ориентировался на эмоциональную релаксацию; артистичная натура, он нуждался в обожании и восторгах; «сильный самец», он требовал только потакания его прихотям. Ей же хотелось учиться на режиссера, участвовать в театральных постановках, заниматься здоровьем – своим и сына, «как все француженки».

В новой семье ребенок стал скоро мешать, вызывать раздражение и получать оплеухи. Маме доставалось тоже – побои, выпихивание за дверь, оскорбления. При том что оба «ребенка» (а как их еще назвать – беззащитных, наивных и бестолковых) были целиком на содержании у французского «папы», а значит, в его власти. Наша встреча произошла на фоне потери работы папой и накануне так долго откладываемой свадьбы. Она еще раздумывала, нужна ли свадьба, то есть нужно ли еще более закреплять и без того тягостные отношения зависимости от психопата?

Мальчик, разукрашивая большую машинку, сказал сразу: «О, если они поженятся, я не выдержу. Да я его убью, когда вырасту!», потом: «Он постоянно кричит!», и наконец: «Я хочу к бабушке, там у меня тети, дяди, двоюродные сестры. Там много людей, а тут никого нет». – «Но у тебя же есть друзья?» – «Только два». – «А сколько тебе надо?» – «Сто двадцать пять!» Последняя цифра отражала величину эмоционального голода этого хорошо одетого, уже свободно говорящего по-французски мальчика. В рисунке семьи было получено визуальное подтверждение детской арифметики: после красивого и разноцветного лимузина на самом краю листа разместилось большое количество совершенно похожих друг на друга муравьев, которые находились в разных родственных отношениях с моим героем – сестры, дяди, тети. Где-то среди них была и мама. Французский папа не входил в эту замечательную коллекцию.