Собиратель костей - [43]

Луч вырвал из темноты следующую «жертву» преображения. Но, может быть, и не жертву, если даже я начинал видеть жизнь, законсервированную в мёртвой материи.

Мне казалось, что нашу карету я знал до мельчайших деталей, помнил слабый запах кожи, который хранил роскошный салон, нежное шуршание занавесок, мягкий звук, с которым открывалась дверца бара, скрип рессор и шероховатость каждой из тщательно отделанных поверхностей.

Однако сейчас передо мной возникло нечто совершенно другое, целый пейзаж под нездешней луной, похожий на гравюру. Слепая белая кляча тянула за собой кладбищенские дроги. Самое удивительное, что и лошадь с выпирающими рёбрами, и почерневшая телега ДВИГАЛИСЬ, смещались относительно белых крестов, замаячивших за ними. Кресты? Или стволы облетевших осин? Или виселицы?..

Не было времени разобраться в этом скользившем мимо видении, зато я очень хорошо разглядел лицо мертвеца, брошенного в телеге. Он лежал навзничь, его голова была свёрнута набок, и стеклянные глаза уставились прямо на меня. Слишком знакомое лицо, хоть и почерневшее, застывшее, обезображенное вывалившимся языком. Короче говоря, лицо человека, вынутого из петли.

На мгновение меня пронзила радость – это было похоже на удар ножа, обрывающий страдания. Удар милосердия…

Итак, что же я видел? Вернее, что ПРИОТКРЫЛОСЬ мне? Пройденная развилка судьбы, миновавшая угроза прошлого – или будущее? Или то, чего никогда не случится здесь, на этой земле? Незнакомая форма оракула Фебы[4]? Нет, я был не настолько наивен…

Казнённый висельник… Помните – «только стиль имеет значение»? А вся эта бессмысленная затея с волшебным фонарём была вполне в блестящем, но пустом стиле Габриэля. Беспощадные, красивые, убегающие от разума, однако больно царапающие сердце призраки. Иногда они издают вдобавок противоестественные звуки – как стоны или перестук костей внутри детской погремушки. Эти призраки казались ещё более жуткими от того, что любой другой на моем месте мог облечь их в плоть, скармливая им свой страх и свою надежду. (Тут голос хозяина вкрадчиво подсказывает: «Санчо и Двуликая – не в счёт. Эта парочка – мой личный бродячий цирк. Цирк, в котором никто, кроме меня, не смеётся. А если смеётся, то смех похож на рыдание. Ох уж эти людишки!..»)

Но у меня не осталось надежды, а что касается страха… Страх был словно моросящий дождь – вечный, вездесущий, ледяной (холод, ползущий за воротник, зябнущее тело, стынущие ноги, плохо сгибающиеся пальцы), – но, в конце концов, это всего лишь дождь. Он неизбежен, он намочит независимо от того, иду я или стою. Его надо переждать…

А Габриэль водил лучом своего Фонаря с маниакальной ухмылкой и чертовски напоминал сейчас мальчишку, дорвавшегося до любимой игрушки. Однако у меня было стойкое ощущение, что эта «игрушка» может запросто отправить на тот свет – кого угодно и что угодно. Трудно даже вообразить, что случится, если он направит луч, скажем, на меня. Не хотел бы я превратиться в… В кого? Вот это и пугало до смерти! И даже Двуликую я не хотел бы увидеть в истинном свете – независимо от того, предстала бы она тогда ангелом или самой Костлявой.

Все-таки проговорился – «в истинном свете». Истина… Кому нужна непрошеная истина, за которую не расплатился плотью или частицей души? И кому нужно брошенное в пыль откровение?

* * *

(И даже по ночам я не находил желаемого покоя. Тень Габриэля, жившая во мне, отлетала и воссоединялась с ним, забирая с собой и частицу меня самого. Это не было сновидениями, и это не было сомнамбулическими путешествиями. Скорее – пребыванием в двух местах одновременно.

Вероятно, он находил в таких играх особое изощрённое удовольствие – впустить кого-либо в себя, втолкнуть в чёрный хаос своей души и захлопнуть дверь раньше, чем жертва успеет как следует испугаться. А потом уже было поздно да и невозможно сопротивляться – ангел взмахивал крыльями и отправлялся в полет… Рискованная забава – ведь мы с ним попеременно становились марионетками, обтянутыми чужой плотью, но он развлекался добровольно; я же пытался не свихнуться, когда власть временно переходила ко мне. И Габриэль посмеивался внутри, словно шептал: «Твой ход, малыш!»

Я знал, что он предлагал мне быть его соперником в заведомо проигранной партии, и хотел бы отказаться, но от этого ничего не изменилось бы. Я просто был тем, кто находился по другую сторону доски. А он двигал фигурами по им же самим придуманным правилам.)

* * *

…И вот моё тело спит, а пленённый призрак становится свидетелем того, как за много миль от костра хозяин развлекается происходящим. Я уже не вполне понимаю, кому нужно новое тело – мне или ему, – однако неопределённость тоже является частью этой игры. Во что он превратил меня, проклятый искуситель?!

И мысли о самом худшем не удаётся избежать даже во сне – что, если он, посланник ада, навсегда останется со мной?

* * *

Кто рассказывает с этой минуты – я или Габриэль? Не знаю. Началась кошмарная пьеса, в которой перепутаны все роли. У меня были воспоминания о другой жизни – долгой, бродяжьей, ночной, вульгарной, примитивной, наполненной магическими ритуалами и проникнутой пещерным мистицизмом. Мог ли я существовать в двух мирах одновременно? Наверное. Ведь снились же мне невероятные сны… Да, та самая «жизнь взаймы». В этом хозяин не обманывал.