Собирал человек слова… - [5]

Кадет Владимир Даль изо всех сил старался не нарушить порядка, но все ждал, когда подведут к скамейке, прикажут: «Ложись!» Он знал, что подчинится. Он был исполнителен. До мелочей точно представлял себе, как разденется, как ощутит первое прикосновение холодной скамьи, как увидит совсем рядом мокнущие в бадейке прутья.

Самое интересное, что Даль был из числа тех немногих кадетов, кого за пять лет учения так ни разу и не высекли.

Его никогда не пороли, а он даже на смертном одре вспомнил розги.

Другие, поротые, писали восторженные мемуары о корпусе, а Даль, небитый, примерный ученик, всю жизнь терпеть не мог это заведение.

Он жил по распорядку, застегнутый на все пуговицы, старательный, аккуратный, — и знал, что в любую минуту его могут высечь.

Свист розги преследовал его, отравлял ему юность.

На рассвете колокол будил Даля, одновременно пробуждал в нем мысли о порке.

Так и жил в корпусе: спина наша, а воля ваша.

ОБИДЫ

Люди разные, и обиды у каждого свои.

В корпусе, где жила несправедливость, обид было много. Разных. На всех хватало.

У Даля были свои детские обиды. Они долго не затягивались, долго его точили.

…Утром, к завтраку, выдают по чайной булке. Булка, хрустящая, вкусная, высоко ценится. На нее можно выменять карандаш, пуговицу или другую нужную вещь.

На обед и на ужин дают жидкую кашу-размазню. Размазню мало кто любит — вечно остается в тарелках.

Чудак Даль отдает вкусную булку за тарелку кашицы, переливает размазню в свою посудину, уносит куда-то.

В час досуга по скрипучей лестнице незаметно поднимается на чердак. Там, в уголке, за стропилами, прячет он свою тайну — модель корабля.

Руки у Владимира ловкие — хорошо мастерит, вырезывает, клеит. Кашицу приберегает вместо клейстера.

Фрегат получается на славу: мачты, паруса, орудия. Как на картинке в классе.

От едкой чердачной пыли свербит в носу. Даль морщится, боится чихнуть: высекут.

Разве не твердит инспектор, колотя кадетов серебряной табакеркой по голове: «Не мудри по-своему! Делай то лишь, что велено!»

А Далю обидно: завтрашний морской офицер, он строит модель корабля, — и должен таиться, прятать хорошее.

Почему?

…В просторных улицах гуляет ветер.

Даль спешит по проспектам. Возвращается в корпус.

За успехи в учении и примерную дисциплину был на каникулы отпущен к родне.

Жил он у тетушки Анны Христофоровны, с утра до вечера трудился не покладая рук.

В классе физики увидел электрическую машину и решил сделать такую же. Раздобыл кусок толстого стекла и все три дня отпуска провозился за его отделкой, стараясь обточить, округлить его и просверлить в нем дырку.

Даль спешит в корпус, тащит стекло под мышкой.

Громовой голос раздается неожиданно сверху:

— Что ты несешь, мерзавец?

Владимир застывает на месте, вскидывает глаза — в окне второго этажа грозное лицо одного из корпусных офицеров.

— Брось стекло, мерзавец!

Даль не шевелится.

— Ну, я ж тебя!

Лицо исчезает.

Некоторые говорят, что тут послушный Даль швырнул стекло на мостовую и оно взорвалось сотнями сверкающих брызг.

Сам Даль рассказывает, что бросился бежать, спрятал стекло в надежное место и после целый месяц старался не попасться на глаза сердитому офицеру.

Все вроде кончилось благополучно, но Далю обидно: по прихоти самодура уничтожать свой труд, прятаться, унижаться.

Почему?

…К Новому году в корпусе готовятся задолго. Делают маскарадные костюмы, каждая рота мастерит свою праздничную пирамиду.

Пирамида — это большой фонарь из тонкой бумаги. На бумаге рисуют яркие картинки. В праздничный вечер пирамиды освещают изнутри. Получается красиво.

Офицеры тоже любуются картинками. Обсуждают, чья пирамида лучше. Однако делать пирамиды не разрешают. Не положено.

Пирамиды сооружают тайком. На чердаке. В закоулках темных галерей.

В Далевой роте пирамида задумана огромная. Все приготовлено заранее и незаметно: лучина, картинки, вырезки. Остается собрать.

Собирают до рассвета, в умывальне.

Дежурный воспитатель — как гром среди ясного неба. Разъяренный, крушит, ломает, топчет. «Розог! — кричит. — Розог!» Брань, побои, слезы.

И все же потом пирамиду заканчивают. Из уцелевших кусков, из остатков. И даже такая пирамида очень хороша. Офицеры на балу разглядывают да похваливают. Лютый воспитатель потирает руки, хвастается: «Наша рота!..»

А Далю обидно.

Почему все это?

Обида не только боль, обида — урок. И надолго.

Не досади малому, не попомнит старый.

УЧИТЕЛЯ — ПЛОХИЕ И ХОРОШИЕ

Старики любят вспоминать. Детство, школу, учителей. Часто вспоминают смешное. Забавные выходки нелепого преподавателя. Проказы товарищей — дохлую кошку, подброшенную в учительский стол, или кулек с порохом, спрятанный в печке. Старики думают о детстве с улыбкой. Даже детские горести кажутся милыми и смешными.

Нелепых учителей в Далево время было хоть отбавляй. Сотни случайных людей — глупых, смешных, жестоких. Негодяй, который топтал праздничную пирамидку, труд многих ночей, был не то внуком, не то племянником тогдашнего директора корпуса. Этого оказалось достаточно, чтобы стать воспитателем.

Старший учитель французского языка Триполи отворял дверь в соседний класс, дразнил Белоусова, учителя немецкого языка: «Белоус, черноус, синеус…» Белоусов мчался к двери, ревел яростно: «Ах ты пудель!» Начиналась перебранка. Триполи имел генеральский чин.