Собаки - [22]

Шли дни за днями, а Бек все плелся вперед во главе упряжки. Он тянул, пока были силы; когда сил не было, он падал на землю и лежал:, пока кнут или палка не поднимали его снова на ноги. Его великолепная шерсть утратила упругость и блеск. Она висела клочьями, покрытыми грязью и запекшейся кровью в тех местах, где палка Халя наносила раны. Его мускулы превратились в узловатые веревки, тело исчезло, так что каждое ребро ясно обрисовывалось под обвисшей кожей.

Не в лучшем виде были и остальные собаки. Они превратились в ходячие скелеты. Теперь вместе с Беком оставалось всего семь собак; остальные погибли. В своем великом бедствии они утратили всякую чувствительность к ударам кнута или палки. Боль от ударов была глухая, отдаленная, и все предметы перед их глазами и все звуки, которые доходили до их ушей, казались тупыми и отдаленными. Они жили только на половину или на четверть. Это были просто мешки костей, в которых слабо тлела искра жизни. Когда сани останавливались, они падали между постромками, как мертвые, искорка тускнела, бледнела и, казалось, потухала. А когда палка или кнут обрушивались на них, искорка слабо вспыхивала, они поднимались на ноги и плелись вперед.

Стояла дивная весенняя пора, но ни собаки, ни люди не замечали этого. С каждым днем солнце вставало раньше и ложилось позже. Заря загоралась в три часа утра, и сумерки держались до девяти часов вечера… Мертвая зимняя тишина сменилась великим весенним шумом пробуждавшейся жизни. Этот шум поднимался отовсюду. Он исходил изо всего, что оживало и двигалось, изо всего, что было мертво и неподвижно в течение длинных морозных дней. Куропатки и дятлы шумели и долбили в лесах. Белки шуршали, птицы пели, а высоко над головами неслись журавли, летевшие с юга, мощно рассекая воздух своим стройным треугольником. С каждого холмика доносилось журчание бегущей воды, музыка невидимых фонтанов. Все таяло, поднималось. Река вздувалась, стремясь сбросить сковавший ее лед. Вода подтачивала его снизу; солнце пожирало его сверху. И среди всего этого весеннего трепета и шума, обвеваемые тихими вздохами ветра, как путники смерти, плелись двое мужчин, женщина и собаки.

Собаки почти падали, Мерседес плакала, Халь бессильно ругался; глаза Чарльза невольно наполнились слезами в тот момент, когда путники добрались до лагеря Джона Торнтона у устья Белой реки. Они стали; грохнулись на землю, как мертвые; Мерседес вытерла глаз и посмотрела на Джона Торнтона; Чарльз опустился на бревно, а Халь вступил в разговор с Торнтоном. Джон Торнтон обстругивал топорище, которое сделал из березового дерева. Он строгал, слушал и давал односложные ответы.

— Нам уже говорили, что дорога подтаивает снизу и что лучше всего нам остановиться, — сказал Халь в ответ на предупреждение Торнтона не рисковать проездом по непрочному льду. — Нам тоже говорили, что мы не проедем Белой реки, а вот мы где!

В последних словах звучало насмешливое торжество.

— Вам говорили правду, — отвечал Торнтон: — лед может тронуться каждую минуту. Только дураки со слепым счастьем дураков могли это сделать. Прямо говорю: я бы не рискнул своей шкурой на этом льду за все золото Аляски.

— Это, вероятно, потому, что вы не дурак, — сказал Халь. — Все равно, мы поедем в Даусон. — Он размахнулся кнутом. — Эй, Бек, вставай, вставай!

Торнтон продолжал молча строгать.

Но упряжка не поднималась по команде. Уже давно она пришла в такое состояние, что поднять ее могли только удары. Кнут хлестал беспощадно. Торнтон сжал губы. Наконец одна из собак кое-как стала на ноги, за ней другая и третья. Один Бек не делал никаких усилий. Он неподвижно лежал там, где упал. Снова и снова хлестал кнут, — он не визжал и не двигался, Несколько раз Торнтон делал движения, точно желая заговорить, но всякий раз удерживался. Истязание Бека продолжалось; Торнтон встал и нерешительно заходил взад и вперед.

В первый раз Бек отказывался от работы, и этого было достаточно, чтобы привести Халя в бешенство. Он заменил кнут палкой. Бек не двигался и под градом более жестоких ударов, которые сыпались на него теперь. Подобно своим товарищам, он мог бы все-таки сделать последнее усилие и встать на ноги, но он решил, что не встанет. У него было смутное предчувствие неминуемого бедствия. Он целый день чувствовал под ногами тонкий рыхлый лед, теперь он чувствовал беду вблизи, там, на льду, куда его гонят. Он так сильно страдал, так ослаб, что удары не причиняли ему большой боли. И пока они еще продолжали сыпаться на него, искорка жизни внутри задрожала и померкла. Она почти потухла. На него нашло отупение. Последнее ощущение боли исчезло. Он уже ничего не чувствовал, и только слабо слышал, как отдаются удары палки об его тело.

Вдруг без всякого предупреждения, с нечленораздельным возгласом, походившим на крик животного, Джон Торнтон кинулся на человека, махавшего палкой. Халь упал навзничь, точно его деревом пришибло. Мерседес вскрикнула. Чарльз посмотрел внимательно, вытер свои слезящиеся глаза, но не встал, — такое он чувствовал онемение во всех членах.

Джон Торнтон стоял над Беком в таком безумном бешенстве, что говорить не мог.