Собаки - [23]

— Если ты ударишь еще раз эту, собаку… я тебя убью! — смог он наконец выговорить хриплым голосом.

— Это моя собака, — отвечал Халь, вытирая кровь на губах. — Убирайся с дороги или тебе не сдобровать…

Торнтон стоял между ним и Беком и не обнаруживал намерения уйти с его дороги. Халь вытащил свой длинный охотничий нож. Торнтон ударил по пальцам Халя топорищем и выбил нож из его руки. Он ударил его еще раз по рукам; когда тот вздумал поднимать нож. Потом нагнулся сам, поднял нож и двумя взмахами перерезал обе постромки Бека.

У Халя не оставалось энергии, чтобы продолжать борьбу. К тому же у него на руках была сестра, а Бек, почти мертвый, все равно не мог тащить саней.

Через несколько минут они спускались с берега, в реку. Бек слышал, что они уезжают; он поднял голову и посмотрел им вслед.

Торнтон между тем стал около него на колени, ощупывал своими загрубелыми руками, нет ли у него переломанных костей. У Бека оказалось только несколько ран и страшное истощение; а сани тем временем успели отъехать на четверть мили от них. И человек и собака видели, как они ползли по льду… Вдруг они оба увидели, как задняя часть саней опустилась точно дышло в жолоб, и Халь подпрыгнул в воздух. До них донесся крик Мерседес. Они видели, что Чарльз повернулся и сделал шаг назад, потом огромная глыба льда опустилась, и все исчезло — собаки и люди. Виднелась только зияющая дыра.

Джон Торнтон и Бек посмотрели друг на друга.

— Ах ты, бедная животина, — сказал Джон Торнтон, и Бек лизнул его руку.

Когда Джон Торнтон в декабре отморозил себе ноги, товарищи устроили его поудобней и оставили поправляться, а сами отправились вверх по реке за плотом пильного леса для отвозки в Даусон. Он еще прихрамывал в тот момент, когда выручил Бека, но с наступившим теплом даже это слабое прихрамывание исчезло. И Бек, лежа длинными весенними днями на берегу реки, смотря на текущую воду, лениво слушая пение птиц и гудение природы, медленно восстановлял свои силы.

Отдых приятен после путешествия в три тысячи миль, и надо признаться, что Бек становился все ленивее по мере того как раны его залечивались, мускулы набухали и мясо нарастало на костях. Все они бездельничали — Бек, Джон Торнтон, Скит и Ниг, — ожидая плота, который должен был везти их в Даусон. Скит, маленький ирландский сетер, раньше всех подружился с Беком, который в состоянии близком к смерти не способен был чувствовать первых выражений дружбы. У Скита были медицинские способности, которыми обладают некоторые собаки: как кошки чистят своих котят, так он облизывал и очищал раны Бека. Регулярно, каждое утро, докончив свой завтрак, Скит выполнял эту добровольно на себя взятую обязанность, так что в конце концов Бек ежедневно ожидал его услуг, как и услуг Торнтона. Ниг, тоже очень приветливый, был большой черный пес смешанной породы, c смеющимися глазами и бесконечно добродушный.

К удивлению Бека, эти собаки не выказывали никакой зависти. Когда Бек окреп, они увлекали его во всякие веселые игры, от участия в которых и Торнтон не мог удержаться. Так Бек пережил свою болезнь и вступил в новую жизнь. На долю Джона Торнтона выпало возбудить в нем лихорадочную, жгучую любовь, любовь, которая была безумным обожанием.

Этот человек спас ему жизнь, но кроме того он был необыкновенным хозяином. Другие люди заботились о благосостоянии своих собак из чувства долга и по деловой необходимости; этот человек заботился о своих собаках, точно они были его детьми, потому что иначе он и не мог. Он делал и больше. Он никогда не забывал сказать ему доброе приветствие или веселое слово, а сесть и вести с собаками долгую беседу ему доставляло такое же удовольствие, как и им. Он имел привычку брать Бека за голову, класть свою голову на него и раскачивать Бека взад и вперед, нарывая его всякими ругательными именами, которые для Бека были словами любви. Не знал Бек высшей радости, как это суровое объятие и ласкающий звук ругательных слов; при каждом толчке взад, и вперед сердце Бека готово было выскочить из груди, — так велик был его восторг. А когда, отпущенный на свободу, Бек отпрыгивал и стоял неподвижно, со смеющимся ртом, когда глаза его говорили, когда в горле у него дрожали невысказанные звуки, Торнтон с почтением восклицал:

— Эх, животина! Только говорить ты не умеешь!

У Бека был свой способ выражения любви, доходивший до причинения боли. Он часто хватал ртом руку Торнтона и сжимал ее зубами, так сильно, что следы их долго оставались на коже. И точно так же, как Бек понимал, что ругательные слова — это слова любви, так и человек понимал, что притворный укус — ласка.

Бек мог по целым часам, внимательный и оживленный, лежать у ног Торнтона и смотреть на его лицо, не спускать с него глаз, изучать его, следить с живейшим интересом за каждым мимолетным выражением, за каждым движением или изменением в его чертах. Или, при случае, он ложился дальше и смотрел на общее очертание человека, следил за всеми движениями его тела. Так велико было общение между ними, что часто сила взгляда Бека заставляла Торнтона обернуться; он без слов смотрел на Бека, и сердце его светилось во взгляде, как сердце Бека светилось в его собачьих глазах.