Собака-оракул - [7]

— Доктора спасла быстрая смена событий, — продолжал Фьенн. — Я уверен, что Флойд протолкнул бы свою гениальную теорию в газету и доктора, пожалуй, арестовали бы, если бы все предположения не разлетелись вдребезги благодаря самоубийству Гарри Дрюса. И тут мы опять возвращаемся к началу. Я полагаю, что это самоубийство равносильно признанию. Но подробностей трагедии никто никогда не узнает.

Наступило молчание, а потом Браун очень скромно заметил:

— Мне кажется, что я знаю все подробности.

Фьенн был ошеломлен.

— Но послушайте, — воскликнул он, — каким образом вы можете знать все подробности? Вы все время находились на расстоянии сотни миль от места происшествия. Или вы уже тогда все знали? Если вы действительно дошли до самого конца, то когда же вы начали? Что дало вам первый толчок?

Патер Браун вскочил на ноги, охваченный необычным для него возбуждением.

— Собака! — воскликнул он. — Собака, разумеется! Вся история была бы у вас на ладони, если бы вы как следует подумали о поведении собаки на берету!

Фьенн был окончательно сбит с толку.

— Но ведь вы сами говорили, что все мои домыслы относительно собаки сущий вздор и что собака не имела к делу никакого отношения.

— Собака имела к делу самое прямое отношение, — ответил патер Браун, и вы поняли бы это, если бы относились к собаке просто как к собаке, а не как к всемогущему богу, творящему суд над людьми.

Он на мгновение смущенно замолк, потом заговорил вновь извиняющимся тоном:

— Дело в том, что я ужасно люблю собак. И мне кажется, что люди в своем поклонении собакам, в своем увлечении всевозможными суевериями, связанными с собаками, забывают о бедном псе как о таковом. Начнем с мелочи — с того, как собака Дрюса лаяла на стряпчего и рычала на секретаря. Вы спрашиваете, как я мог все разгадать, находясь на расстоянии сотни миль от места происшествия. По чести, это ваша заслуга, потому что вы блестяще охарактеризовали всех действующих лиц трагедии. Человек такого типа, как Трейл, который постоянно хмурится, неожиданно улыбается, играет пальцами и в особенности часто подносит их к шее, должен быть нервным, легко смущающимся субъектом. Я не удивился бы, если бы расторопный секретарь Флойд также оказался бы нервным человеком. Иначе он не порезал бы себе пальцев и не уронил бы ножниц, услышав вопли Джэнет Дрюс.

А собаки, надо вам знать, ненавидят нервных людей. Не знаю, отчего это происходит: оттого ли, что собака сама нервничает в присутствии такого человека; оттого ли, что она, как всякое животное, немножко забияка и фанфарон; оттого ли, что собачье тщеславие (а оно колоссально!) бывает задето, когда собака чувствует, что ее не любят, — так или иначе бедняга Нокс ничего не имел против этих людей, кроме того, что они ему не нравились, потому что боялись его. Я знаю, что вы все очень умные люди. Нельзя потешаться над умными людьми. Но порой мне кажется, что вы слишком умны, чтобы понимать животных. Иногда вы бываете слишком умными, чтобы понять человека, в особенности когда он действует просто, как действуют животные. Животные чрезвычайно непосредственны и просты, они живут в мире трюизмов. Возьмите хотя бы этот случай: собака лает на человека, и человек убегает от собаки. А вот вы, оказывается, недостаточно просты, чтобы понять: собака лаяла, потому что ей не нравился этот человек, а человек убежал, потому что он боялся собаки. Никаких других мотивов у них не было, да они в них и не нуждались. Но вы обязательно должны усмотреть в этом психологическую тайну и приписать собаке сверхъестественное чутье и превратить ее в орудие рока. Вы обязательно должны предположить, что человек удирал не от собаки, а от палача. А между тем, если вы как следует поразмыслите, то вы поймете, что вся эта глубочайшая психология абсолютно неправдоподобна. Если бы собака действительно могла узнать убийцу своего хозяина, то она не стала бы лаять на него, как на любого незнакомого ей посетителя, гораздо вероятнее, что она бросилась бы на него и вцепилась бы ему в глотку. С другой стороны, неужели вы действительно думаете, что человек достаточно жестокосердый, чтобы убить своего старого друга, а потом выйти с улыбкой на устах к семье убитого и гулять с его дочерью и домашним врачом, — неужели вы думаете, что такой человек убежал бы, гонимый угрызением совести, только потому, что на него залаяла собака? Он, пожалуй, мог бы почувствовать всю трагическую иронию происходящего; эта ирония могла бы даже потрясти его душу, как и всякий иной трагический пустяк. Но он ни в коем случае не бросился бы бежать от единственного свидетеля преступления, который не мог рассказать о том, что он видел. Таким паническим бегством люди спасаются, когда они напуганы не трагической иронией, а собачьими клыками. Все это слишком просто, чтобы вы могли понять. Но вот мы переходим к сцене на берегу — она гораздо интересней. И в вашем изложении она мне показалась гораздо более загадочной. Я не понял, почему собака бросилась в воду и опять вышла на берег. Если бы Нокс был очень взволнован чем-нибудь иным, он, вероятнее всего, вообще не полез бы в воду за палкой. Он побежал бы в том направлении, где ему чудилась катастрофа. Когда собака ищет палку, камень, все, что хотите, то ее уже ничто не может оторвать от поисков — разве только резкое приказание, да и то не всегда. Я это говорю на основании опыта. Я не верю, что Нокс вылез на берег, потому что у него переменилось настроение.