Собака Баскервилей. Острие булавки - [89]

– Конечно, это может быть предсмертной запиской, – сказал отец Браун, не поднимая головы и продолжая рассматривать красно-золотой предмет одежды. – Кто же не слышал о любовных посланиях, вырезанных на деревьях, так почему не написать на дереве предсмертное послание?

– Да, к тому же у него в карманах халата ничего не было, – отозвался младший Сэнд. – Если у тебя нет под рукой бумаги, чернил и ручки, можно и на дереве нацарапать.

– Ну прямо игра в ковбоев и индейцев, – мрачно заметил священник. – Но я говорил не об этом. – И, помолчав, он заговорил совсем другим голосом: – Честно говоря, я думал о том, почему бы человеку не оставить записку на дереве, если даже у него под рукой имеется дюжина ручек, десяток чернильниц и горы бумаги.

Генри удивленно поднял брови, отчего пенсне на его вздернутом носу немного наклонилось.

– Что вы имеете в виду? – резко спросил он.

– Как бы вам сказать, – неторопливо заговорил отец Браун. – Я не имею в виду, что почтальонам нужно привыкать носить письма в форме бревен, или, если вы захотите отправить другу весточку, вам придется клеить марку на какую-нибудь сосну. Нужны определенные условия, и нужно иметь определенный склад характера, чтобы прибегнуть к подобному древесному способу переписки. Но, если имеются условия и у человека подходящий характер, он все равно написал бы на дереве, даже, как поется в песне, «будь весь мир бумажным с чернильными морями», если бы даже в этой реке текла не вода, а несмываемые чернила, и если бы в этом лесу росли не деревья, а перья и авторучки.

Сэнду от разыгравшегося воображения священника стало явно не по себе. Он либо ничего не понял, либо наконец начал что-то понимать.

– Видите ли, – продолжил отец Браун, медленно разворачивая халат, – когда человек вырезает слова на стволе дерева, вряд ли можно ожидать от него образцовой каллиграфии. А если еще человек этот вовсе не тот человек, если я понятно выражаюсь… Что это?

Теперь он смотрел не на красный халат, и на какой-то миг показалось, что красная краска отпечаталась на его пальцах, но лица обоих мужчин сразу побледнели.

– Кровь! – промолвил отец Браун, и вдруг стало совершенно тихо, слышны были лишь мелодичные звуки реки.

Генри Сэнд с совсем не мелодичными звуками прочистил горло и нос и сипло произнес:

– Чья это кровь?

– Моя, – ответил отец Браун, но на лице его не появилось улыбки. Через секунду он добавил: – В халате была булавка и я укололся. Наверное, вам сейчас не понять, насколько это… насколько это острая булавка. – Тут он сунул палец в рот и принялся сосать его, как ребенок. – Оказывается, – сказал он спустя какое-то время, – халат был свернут и сколот булавкой. Никто не смог бы развернуть его… По крайней мере, не оцарапавшись при этом. Проще говоря, Хьюберт Сэнд не надевал этого халата. И на дереве писал не он. И в речке он не топился.

Пенсне свалилось с носа Генри и упало на землю, тихо звякнув, но сам он не шелохнулся, будто одеревенел от удивления.

– Что возвращает нас, – отец Браун снова повеселел, – к любителю писать личные послания на деревьях, как Гайавата с его рисуночными письменами. У Сэнда было полно времени до того, как он утопился. Почему он не написал жене обычную записку, как нормальный человек? Или, стоит сказать… Почему кто-то другой не написал записку его жене, как нормальный человек? Да потому что для этого ему пришлось бы подделывать почерк мужа, что не так-то просто сделать, особенно теперь, когда развелось столько экспертов с самыми разными способами исследования почерков. Но никому не придет в голову имитировать даже собственный почерк, не говоря уже о чужом почерке, когда приходится вырезать прописные буквы на коре дерева. Это не самоубийство, мистер Сэнд. Если здесь что-нибудь произошло, то это было убийство.

Папоротники и кусты зашелестели, затрещали, когда крупный молодой человек, точно великан через густой лес, пробрался сквозь них и остановился, вытянув вперед могучую шею, рядом с отцом Брауном.

– Я – человек прямой и в кошки-мышки играть не умею, – сказал он. – У меня были смутные подозрения… Я даже, можно сказать, давно ожидал чего-то подобного. Сказать по правде, я терпеть его не мог… Обоих их.

– Как вас понимать? – серьезно спросил священник, глядя прямо ему в глаза.

– А так, что вы мне показали, что тут произошло убийство, – ответил Генри Сэнд, – а я, пожалуй, могу показать вам убийц.

Отец Браун ничего не сказал, и молодой человек продолжил, с трудом подбирая слова:

– Вот вы говорите, что люди иногда вырезают любовные послания на деревьях. На этом дереве таких несколько. Вон там, за листьями, есть две монограммы, переплетенные… Вы ведь знаете, что леди Сэнд была наследницей этого имения задолго до того, как вышла замуж, и уже тогда она была знакома с этим прощелыгой… С секретарем. Я думаю, они устраивали здесь свидания, тогда же и вырезали свои инициалы. Ну а позже, судя по всему, использовали это дерево и для других целей. Сантименты… Или экономия.

– Наверное, они ужасные люди, – негромко произнес отец Браун.

– А что, – порывисто воскликнул Сэнд, – разве из истории или из полицейских новостей мы не знаем таких случаев, когда любовь становится страшнее ненависти? Вы разве не слышали про Ботвелла, не знаете всех этих кровавых легенд про влюбленных?