Собачья школа - [3]

Пашка шумно вздохнул, разделся до плавок и принялся за собаку.

Наталья вызвалась помочь купать приобретение. Она, Наталья, ничего. Пашка любит ее. Только слишком она умная, слишком взрослая — к Пашке всегда, как к первокласснику, чуть сопельки не вытрет, не крикнет, не турнет никогда, все — «Пашенька, Пашенька. Дурачок мой маленький!» — как же: скоро врачихой будет. А представить ее врачихой Пашка никак не мог, как не мог представить и замужней. А к этому все шло. Здоровенные нахрапистые парни провожали ее до подъезда, иногда заходили домой, сманивали в кино, командовали ею, а она не всегда находилась ответить. И это злило Пашку. Особенно не нравился ему тощий очкастый аспирант, во всем прямой, как оглобля, и самодовольный, как монгольский божок, что стоял у них на книжной полке. Пашка так и говорил о нем: «Иди. Твой бурхан пришел». Самое противное было то, что Бурхан буквально все знал и умел. Даже юбку Наталье сшил же, на материной машинке. Он занимался самбо и каратэ, ездил на черных «Жигулях» и выращивал у себя на даче какие-то диковинные кабачки.

— Я не романтик, — говорил Бурхан о себе, — я прагматик: я знаю, чего хочу и знаю, как этого добиться.

И знал. И добивался.

— До чего же он противный, Пашенька, — говорила Наталья, обнимая Пашку после ухода Бурхана, — до чего дурак! Как с таким жить, спать... Бррр!

— Ну и гони его к свиньям собачьим, — советовал Пашка.

— Нельзя, Пашенька. Нельзя, дурачок мой маленький... Может, я еще и пойду за него.

— Ты что — вольтанулась? За него? Ну и парочка! Ты хоть понимаешь, что несешь?

— А за кого же мне выходить?

— Ни за кого. Институт кончай сначала. Ты же на четвертом курсе всего.

— Умный мой Пашенька. Ни черта ты не понимаешь. И не надо. Тесно нам, Пашенька.

Оно и вправду будто тесно было у них. Это когда все вместе, то и в одной комнатушке жить можно — живут же люди, а когда каждый сам по себе, то и троим в четырехкомнатной квартире тесно. Если говорить начистоту, то он, Пашка, где-то на самом донышке души надеялся, что собака в доме сделает их снова дружными, как было когда-то. Собака в доме — это тебе не кошка какая-нибудь, это — человек! — она требует, чтобы в доме все ладно было.

Они вымыли Кармыша, вытерли досуха чистой тряпкой и стали измерять портновским метром, каждый раз сверяясь с книгой, правильно ли делают. Делали все правильно, но выходило, что по всем статьям это была уже взрослая собака из не самых крупных экземпляров. Это не устраивало Пашку, и они решили, что пес будет еще расти.

Определить экстерьер оказалось труднее. Голова рассматривалась то как пропорциональная, то как длинноватая, спина — то вогнутой, то горбатой, задние лапы то сближенными, то бочкообразными.

— А, пусть, — наконец сдался Пашка, — мне нравится, и ладно.

— Нравится — это мало, братец. Надо, чтобы ему у тебя было хорошо. А хорошо ему будет, если ты будешь знать, чего от него можно требовать, а чего нельзя, и если учить будешь чему надо. Понимать его надо. Кто из вас будет хозяином, а кто собакой — это мы посмотрим. Главное, чтобы ты любил его. Вон он какой симпатяга.

Симпатяга тем временем деловито обнюхивал в прихожей все углы и выступы, почти касаясь мочкой носа каждого предмета, из чего Пашка заключил, что нюх у него притупленный. На все команды Кармыш и ухом не вел, залезал передними лапами на кресла и даже на стол и удивленно оскалился на Пашку, когда тот за загривок сбросил его.

— Нельзя! — кричал Пашка, но пес тут же повторял маневр.

— Пашенька! Никакая это не овчарка. Это обыкновенная цепная дворняжка. Есть у него, конечно, что-то. Но породные псы так не делают, — пришла к выводу Наталья, когда Кармыш сделал влажную заметку на золотистых обоях у дверного косяка. — Веди его к нам в виварий, вернешь пять рублей.

— Просто он жил во дворе. Ничего. Научится.

Пашка хотел потыкать собаку носом в лужицу, приговаривая, как когда-то отец: «Гулять, гулять!», но голова мощно пружинила под рукой — шея была крепкой, как рессора. И Пашка немножко струсил: хапнет легко за руку, вермишель из костей получится. На всякий случай он надел псу намордник и увел на улицу. Показывать Кармыша мальчишкам Пашка не хотел. Научит кое-чему, тогда уж.

Микрорайон, где жили они, выстроился на окраине города, и сразу же за домом открывались большие пустыри, где предприимчивые новоселы сажали картошку, пустыри переходили в хлебные поля, что тянулись далеко, до самого леса, утыканного высоковольтными опорами.

Все обозримые дали эти давно уже были измерены пешими и лыжными прогулками, когда отец с собакой шли всегда впереди — не любил, когда передние заслоняли дорогу и вспугивали птиц, сусликов или даже бабочек — ему хотелось показывать все другим, будто они сами без глаз.

Пес не хотел идти рядом, рвал поводок, надолго останавливался у мусорных куч и жадно принюхивался, тянул в заросли бурьяна. Пашка злился, обзывал его дураком и даже пнул разок. Потом снял намордник, отстегнул карабин поводка и отпустил: беги, хоть к черту в зубы беги! — а сам уселся на пенек в небольшом березовом колке, что были тут и там раскиданы по пустырю, и стал бездумно глядеть на поля, на лес, на мутный горизонт и высокое, еще летнее небо.