Со щитом и на щите - [58]

И в тот же миг раздался особенно оглушительный взрыв. Вокруг так и зазвенело, дверь раскололась пополам, будто по ней рубанули огромным топором. Мы инстинктивно припали к стене, закрываясь локтями от нестерпимо яркой вспышки, и тут же, сразу, взорвалось в самом блиндаже, ослепило, рвануло, швырнуло друг на друга. По каске звякнуло что-то остро и зло, я успел лишь увидеть черную фигуру сержанта, медленно оседавшую на землю, как по руке моей вроде бы отбойный молоток прошелся — руку откинуло в сторону, а винтовка полетела на землю. И только тогда я услышал, что затрещал автомат — прямо в амбразуру. Кто-то там наверху крикнул раз, второй, третий, и опять короткой очередью, густо сея пули, ударил автомат.

И сразу все стихло. Лишь было слышно, как внизу, у самой речки, длинной бесконечной очередью захлебывался наш пулемет да над головами потрескивали бревна. Я взглянул на свою правую руку, которая уже онемела, стала вроде чужой, и с ужасом заметил, как по рукаву гимнастерки быстро расползается и парит черное пятно.

— Товарищ капитан, я ранен!

На меня зашипели, зацыкали, чья-то жесткая ладонь зажала рот. Только тогда я понял, что и первый и второй раз взорвались в блиндаже немецкие гранаты, а в амбразуру строчил снаружи немецкий автомат. И кричал коротко и зло не кто иной, как немец.

Сквозь сорванную дверцу, сквозь амбразуру, перевитый дымом, вливался холодный рассвет. В этом чадном призрачном свете чернело неподвижное тело сержанта, а под дверью шевелился наш ротный.

Упираясь ногами в землю, капитан пытался подняться, но ноги его не слушались: он опять сползал вниз — и опять начинал все снова. Без звука, без единого слова. Я растерянно оглянулся на остальных связных, сидевших рядом, и увидел, что один из них торопливо бинтует ладонь, а второй, поднявшись, идет к капитану.

— Товарищ капитан, вас ранило?

Командир роты уже сидел, привалившись спиной к разбитой двери. Узкое, всегда строгое лицо его быстро серело. Он взглянул на бойца, глухо приказал:

— Пойдите… разведайте… где немцы…

Но тут моя рука начала отходить, я перестал наблюдать за ротным. Достал из противогазной сумки индивидуальный пакет, разорвал зубами, стал бинтовать прямо поверх мокрого от крови рукава гимнастерки. Бинт ложился неровно и редко, пропитываясь кровью, но я наматывал и наматывал его, пока смотал до конца. А потом достал еще один пакет и продолжал бинтовать, так как кровь все еще проступала, собираясь в тяжелые темные пятна.

В конце концов рука моя стала походить на огромный порыжевший чудовищный кокон с торчащими из него кончиками неподвижных, посинелых пальцев. Набухая кровью, рука все тяжелела, будто из ран моих сочилась не кровь, а свинец. Боль донимала все больше и больше. Я осторожно, бережно взял правую руку в левую, поднял ее вверх, и мне вроде бы полегчало.

Тем временем в блиндаж вернулся боец и громко доложил:

— Товарищ капитан, немцев поблизости не видать!

В блиндаже вроде даже посветлело от этого.

— Поднимите меня, — приказал капитан. — Помогите выбраться наружу…

Боец взял его под мышки, и капитан застонал. Этот стон так удивил связного, что он едва не выпустил своего командира, но тот уже замолк, только лицо его посерело еще больше, покрылось мелкими каплями пота.

Стараясь не наступить на убитого сержанта, мы выбрались из блиндажа.

Бой так же внезапно стих, как и начался. Не слышно было ни выстрелов, ни взрывов: и наши, и немцы исчезли бесследно. Если бы не множество воронок вокруг, трудно было поверить, что здесь только что падали мины и снаряды. Воронки чернели повсюду, глубокие и мелкие, из них еще поднимались рыжеватые дымки, и здесь же, под голой вишней, лежал политрук. Одним взрывом стрясло все листья с вишни и сорвало с политрука гимнастерку, и он лежал голый по пояс. Лишь на худой, с длинным кадыком шее повис оторванный воротник. Политрук лежал уткнувшись лицом в землю и походил бы на человека, решившего загорать, если б не руки, откинутые неподвижно и жутко, будто тело было само по себе, а руки — сами по себе.

Мы старались не смотреть на убитого, но не помогало: жуткая неподвижность мертвого тела ощущалась даже в воздухе, от нее невозможно было никуда деться, никуда спрятаться.

Связной, тащивший капитана, вскоре опустил его на землю. У командира снова вырвался стон. Он впился судорожно сведенными пальцами в траву, открыл плотно зажмуренные до сих пор глаза. Солнце било ему прямо в лицо, но лучи гасли, едва коснувшись глаз. Связной достал индивидуальный пакет, но комроты отрицательно покачал головой:

— Не нужно…

Он даже не смотрел вниз, на залитые кровью гимнастерку и галифе. Выпустил из пальцев траву, отстегнул нагрудный карман, достал аккуратно завернутый пакет.

— Здесь… мои документы… Передать комбату…

— Товарищ капитан…

— Молчать!

Это снова был наш комроты, требовательный и строгий. Мы все поневоле вытянулись, а он продолжал:

— Пойдете вместе… Встретите врага — пробиваться с боем… В плен не сдаваться… Оружие… Где ваше оружие?..

— В блиндаже, товарищ капитан.

— Принести… И мой автомат…

Связной побежал в блиндаж. Капитан опять закрыл глаза, опустил голову. Дышал тяжело и хрипло, и пальцы вновь мяли траву.