Сны Сципиона - [37]

Что касается гибели наших легионов под Каннами, то я был всего лишь военным трибуном, почти мальчишкой, и уж точно не мог еще знать, как справиться с Ганнибалом. И та армия, что мы вывели на огромное поле, не могла одержать победу.

* * *

Только на четвертый день после прибытия в Канузий я сообразил, что Эмилия не знает даже, жив я или нет. Я отыскал приличную лошадь, снабдил Диодокла сухарями и сыром на дорогу и велел скакать в Рим. Это то малое, что я мог сделать для Эмилии. С собой я ему дал только таблички, где написал: «Публий супруге Эмилии, привет. Я жив, даже не ранен. Отец твой, к печали нашей всеобщей, прожил. Береги здоровье». Остальное велел рассказать на словах, но не посвящать молодую женщину в самые страшные подробности.

Тем временем благодаря заботам Бусы мы с Аппием Клавдием и Гаем Лелием нашли приличный дом для постоя, где каждый из нас смог получить в свое распоряжение комнату. Жизнь обустраивалась — странные эти слова я бы мог повторять многократно. На войне человек живет — он заботится о башмаках, о тунике, харчах и отдыхе. Он пристраивает на ночлег своих людей, он ставит палатку и проверяет запас воды. Он занят добычей пропитания и фуража, мечтает об отдыхе и развлечениях, он обожает или ненавидит командира, высчитывает дни до возвращения домой. А сражается воин время от времени.

Вскоре к нам в Канузий прибыл Варрон. Поначалу я не узнал его — он как будто весь переменился. Лицо отекло, фигура осела, плечи поникли, он смотрел мрачно, исподлобья. Ему не было еще и сорока, а выглядел он на пятьдесят — широкий лоб избороздили морщины, глубоко посаженные глаза еще больше запали. Маленькие черные глазки и взгляд исподлобья — наверное, так смотрит раненый затравленный медведь, готовый сразиться с любым, кто на него нападет. Когда трибуны собрались на военный совет и Аппий Клавдий рассказал, сколько у нас воинов, сколько лошадей и каковы укрепления города и запасы провианта, Варрон долго молчал, глядя в одну точку. Я даже не могу сказать, слышал ли консул рассказ Ап-пия или просто сидел, предаваясь своим мыслям…

Потом он поднял голову и спросил:

— Кто-нибудь приезжал?

Аппий не сразу понял, о чем речь, молчал недоуменно.

— Послы были? — уточнил Варрон.

Аппий сказал:

— Нет.

Варрон ничего не ответил, лишь зябко повел плечами.

Это было плохим знаком: союзники не спешили подтвердить прежние договоры, выжидали. Никто не мчался к нам на помощь, не присылал обозы с продовольствием. А кое-кто наверняка раздумывал о том, как бы заключить новый договор, но уже с пунийцами, куда выгоднее прежнего, римского.

* * *

Сейчас, вспоминая презрительные слова наших патрициев об этом человеке, я должен признать, что он не был ни глуп, ни невежественен, ни труслив.

Много лет спустя я побывал у него в доме в Риме. Известно было, что отец его разбогател, удачно торгуя мясом. Я ожидал увидеть роскошное жилище, украшенное собранными по случаю диковинами: нагромождение скульптур, выставленное напоказ серебро. И ничего подобного не нашел ни в атрии, ни в таблинии хозяина. Напротив, дом его отличился скромностью. Первым делом Варрон повел меня в библиотеку показывать книги — их было немного, но собирали их не для того, чтобы замкнуть в футляры, а чтобы читать. На деревянном столике раскатан был свиток, рядом лежали таблички, куда хозяин делал выписки.

Тогда я подумал: «Надо иметь мужество, чтобы жить, сознавая, что ты проиграл величайшую битву в истории Рима. Жить и тихо делать то, что тебе поручает Республика».

Через два дня после Варрона в Канузий прибыли посланцы из Капуи. Аппий ожидал увидеть своего зятя, Калавия, который заправлял этим городом, как своей усадьбой, вертя городским советом и дуря головы горлопанам из черни. Но прибывшие оказались рангом пожиже, хотя и сенаторского звания[50]. Уж не знаю почему, но потом стали передавать об этом посольстве странный рассказ: будто бы послы из Капуи застали Варрона в Венузии, то есть появились буквально сразу после поражения, о котором еще не могли даже слышать, и будто бы Варрон заявил кампанцам, что у римлян нужда во всем — в деньгах, пехоте, коннице, хлебе и оружии и кампанцам надобно будет не просто выставить тридцать тысяч пехоты и четыре тысячи конницы, а буквально самим воевать вместо римлян.

Варрон был в те дни, конечно, раздавлен, говорил не слишком красиво и много путался, но такой ерунды сказать он никак не мог. И слова его звучали совсем не так. Варрон, выслушав послов, уверявших, что в бедствиях они будут поддерживать Рим и помогать союзникам, ответил, что сейчас Рим не сможет оборонить Капую от Ганнибала, так что кампанцам придется самим защищать свой город. А так же попросил прислать конницу, хлеба и оружие. Наверное, эти слова, вполне разумные (а требования вовсе не чрезмерные), уверили посланцев Капуи, что Рим ослаб и вот-вот падет, хотя уцелевшие солдаты в Канузии старались держать браво — оружие было начищено, новые плащи скрывали как могли зазубрины и вмятины от вражеских мечей и камней на кольчугах, но сразу бросалось в глаза: у этого нет шлема, у этого — щита, тот еще не оправился от ран. Уцелевшие центурии казались скорее жалкими, нежели грозными, и проницательный взгляд хитроумного торговца-кампанца подмечал детали. Приметы разгрома говорили более чем красноречиво, усталый и постаревший сразу на несколько лет консул лишь подтверждал догадки.