Сны Сципиона - [35]

— Клянусь Юпитером Всемогущим и Величайшим я никогда не покину Рим и не отступлюсь от него, и никому из вас не позволю этого сделать. Пока мы не признали поражение, мы непобедимы![49]

Несколько мгновений они смотрели на меня, опешив. Воцарилась тишина. Слышно только как потрескивает горящее масло в светильнике.

— Клянитесь в верности Риму, иначе я убью вас! — заорал я и выставил в сторону Метелла клинок.

Их было человек пятнадцать. Я — только вдвоем с Аппием — и то не уверен, что Аппий стал бы сражаться на моей стороне, если бы эти пятнадцать схватились за мечи и ринулись на меня. Но я был готов биться против них один и готов был их убивать. Они не двигались, продолжали сидеть. Молчали. Потом кто-то икнул. И это прозвучало как сигнал побудки: юный Семпроний первым приподнялся и поцеловал клинок:

— Клянусь…

— Публий, — покачал головою Метелл. — Это глупо. Мы погубили три армии. Требия, Тразименское озеро, Канны. Все кончено. Кто будет биться теперь? Дети? Женщины?

— Мы живы. И Рим не погиб. Будет надо — на стены встанут женщины и дети. Клянитесь!

Если бы он отказался, я бы пронзил его мечом. Наверное, он понял это, потому как медленно сполз с обеденного ложа и, бухнувшись на колени, приложился губами к металлу.

За Метеллом гуськом потянулись остальные.

— Неужели ты веришь, что мы отстоим Рим? — спросил Семпроний и нелепо хихикнул.

— Я это знаю! — прорычал ему в лицо.

Нечасто потом вспоминал я ту ночь и ту клятву — уродливые тени собравшихся по углам — скрючившиеся фигуры за столом, разлитое вино…

Но когда Порций Катон распинался в сенате, заявляя, что я недостаточно люблю Республику, что я предал и продаю ее за сокровища Антиоха, тогда будто неведомая рука запалила факел и осветила в моей памяти ту ночь, триклиний в незнакомом доме и лица собравшихся.

Я хотел напомнить Катону о страшном вечере в Канузии, о сборище пьяной отчаявшейся молодежи и о клятве. Но передумал. Потому что много лет спустя были еще одна ночь и еще один разговор. И тот, второй разговор, перечеркнул мое геройство отчаянной ночи в Канузии.

* * *

Приходившие на следующий день в наш городок люди доносили вести самые печальные — о тысячах убитых, о сдаче большого лагеря, а вслед за ним и малого. Правда, один из беглецов сообщил, что ускакал с поля вместе консулом Барроном, и что тот спасся из битвы, так что префект не ошибся, уверяя, что консул уцелел. Но и я был прав, предрекая префекту бесславную сдачу лагеря и плен.

Гонец сообщил, что вместе с беглецами консул направился в Венузий. Принесший эту весть человек отстал от крошечного отряда, потому что под ним пал раненный в битве конь, и парень пешком доковылял вместе с несколькими беглецами до нас. Как выяснилось, кроме рядовых легионеров, с беглецами на другой день к нам в Канузий пришел трибун Первого легиона Фабий Максим, сын Кунктатора.

Те, кто мог стоять на ногах (не был ранен и восстановил силы после тяжкой дороги), собрались на базарной площади, чтобы обсудить, что нам делать далее. Нам предстояло избрать командиров и создать войско из уцелевших. Спорили недолго. Вернее, почти не спорили. Тудиан назвал мое имя, кто-то из легионеров — Аппия Клавдия. Почти что единогласно нам отдали командование, хотя годами я был младше остальных трибунов. В этой разношерстной толпе — назвать остатки разбитой армии войском язык не поворачивался, — сейчас главное было поддержать дисциплину, не дать людям превратиться в шайку мародеров, заставить их быть армией, а не беглецами. Мы походили на обломки огромного корабля, разбитого о скалы взбесившейся бурей. Правда, сравнивать Ганнибала с Нептуном мне бы не хотелось совсем. Я никогда не пытался приписать пунийскому полководцу мистической силы или высшей власти. Но я говорил себе и другим, что в поражении глупо винить противника, особенно в таком поражении, когда ты был сильнее и стоял за свой дом на своей земле.

Сейчас было важно наладить спокойную жизнь в этом городке, не позволить нашим людям силой отбирать провиант у жителей или насильничать над женщинами. Впрочем, рабыни и женщины из прислуги обычно позволяли мужчинам пользоваться их телами за самую низкую плату. Но у многих не было с собой ни асса, и даже самые богатые из нас не всегда могли заплатить за еду и ночлег.

Неожиданно наше собрание прервала небольшая процессия: впереди шел дородный и важный смуглолицый мужчина, а за ним женщина в белой строгой столе и накинутой поверх тонкой палле из легкой струящейся ткани. Ей было что-то около сорока, темноволосая, с миндалевидными темными глазами, — чувствовалось с первого взгляда, что этрусская кровь в ее жилах текла почти неразбавленной. И в сорок ее фигура оставалась ладной, лицо — почти без морщин, а глаза — живыми и блестящими. Я ощутил к ней сильное влечение, несмотря на то, что женщина годилась мне почти что в матери. Я спешно опустил глаза, дабы матрона не увидела в моих глазах вспыхнувший внезапно сладострастный огонек.

— Имя мое Буса, — услышал я необыкновенно красивый глубокий голос и от его звука невольно вздрогнул. И поднял глаза — будто завороженный. Ибо знай, что ждет меня взгляд Медузы — и тогда бы не сумел удержаться. И взглянул. Женщина смотрела на меня, улыбаясь. А я увидел в ее взгляде понятное всем сладостное согласие. — Семья моя богата, и в час, когда достойные люди теряют и состояние, и саму жизнь, я пожертвую все средства, какие только найду, на помощь спасшимся. Каждому римскому воину я готова дать и деньги, и одежду, и пищу.