Сны Сципиона - [38]

Так что меня не удивило, что в ответ послы стали мямлить нечто невразумительное, обещать, не обещая, и ссылаться на какие-то важные дела у себя в городе, которые требуют их немедленного отбытия. Аппий Клавдий поспешил напомнить послам, что Пакувий Калавий, чье слово в Капуе считалось почти что непререкаемым, ему зять и что многие знатные семьи Капуи в свойстве с римскими, на что послы отвечали: помним, помним, а один из них, Вибий Виррий, вдруг закричал, срывая голос:

— А ты помнишь, консул, что вы, римляне, отправили триста наших юношей-всадников из знатнейших семей на Сицилию? И там их развели по разным городам, где они стали не воинами, а заложниками нашей верности, а? А теперь требуешь помощи, старый волчара!

Было видно, что, с одной стороны, Вибий все еще сильно робеет пред римским консулом, оттого и кричит и злится, и наливается краской, но, с другой — ощущает слабость и зависимость Рима от милости Капуи и потому не находит нужды сдерживаться.

Что мог ему ответить Варрон в то время? Осадить? Призвав на помощь свое прежнее грубоватое красноречие, нарисовать картину благодарности Рима за верность заключенному союзу, пригрозить карами за измену? Но Варрон не сделал ничего, только скривил губы, давая понять, что в такой час попреки неуместны.

Послы отбыли на другой день, не дав никаких обещаний.

Ганнибал тем временем уже покинул свой лагерь и отправился в Кампанию, решив не тратить ни времени, ни сил на осаду нашего городка, который мы как могли успели укрепить и где находилось немало припасов.

И очень скоро разнеслась весть, что Капуя предала нас и открыла ворота перед Ганнибалом. Город, который мог легко выставить три легиона, а запасы хлеба, денег, оружия в Кампании никто не считал, счел положение Рима безнадежным. Может, кому-то в Капуе уже мнилось, что ныне главной в Италии станет их солнечная область с роскошным полисом во главе. Может быть. Но они, полагая, что расчет верен, жестоко ошиблись. Так что история Капуи учит нас одному: никогда нельзя предсказать, кто в итоге победит, даже если тебе сегодня кажется, что Ганнибал уже подкатил таран к воротам Рима.

Много позже я понял, что штурм городов — слабое место Пунийца, вернее, не столько его, сколько его армии, не привычной к долгим и методичным осадам. Ни открой Капуя перед ним ворота, он бы никогда не сумел ее взять.

* * *

Диодокл вернулся с ответным посланием, уже когда консул Варрон направился в Рим, а ему на смену из Остии прибыл Марк Клавдий Марцелл. Многие из ныне живущих превозносят Марцелла, иные хвалят Нерона за победу при Метавре. Греки обожают расписывать неповторимые придумки Ганнибала. Я завидую их славе? Ни на палец.

Марцелл был человеком рассудительным и опытным в военных делах. И еще он был так охоч до добычи, что об его грабежах солдаты рассказывали на бивуаках, как гурманы — о блюдах, отведанных на пиршествах сибаритов. Мне всегда казалось, что Марцелла гложет какая-то тайная болезнь, он был страшно худ, кожа обтягивала его лицо так, что можно было разглядеть впадины черепа, глаза глубоко сидели в глазницах, скулы, казалось, вот-вот взрежут кожу. Несколько лет спустя он со своим собратом по консульству угодил в ловушку, расставленную Ганнибалом, и погиб. Не знаю, поручили бы отцы-сенаторы мне воевать в Африке против Ганнибала, если бы Марцелл остался в живых. Ведь именно этот человек взял Сиракузы, его солдаты убили Пифагора, хотя вряд ли он лично был причастен к гибели знаменитого грека. Но Марцелла не стало, и он не составил мне конкуренцию.

Однако вернусь к моему рассказу.

Диодокл привез длинное письмо от Эмилии. Она исписала кусок папируса в три столбца. Если я велел Диодоклу быть сдержанным, то Эмилия старалась подробно запечатлеть все, что творилось в Городе. Пристальный ее взгляд был обращен на несчастных вдов и матерей. Многие считали ее надменной и самовлюбленной, но то письмо открыло для меня новую Эмилию — способную чувствовать чужую боль как свою.

Она писала, как женщины, после того как пришло известие о поражении, выбегали на улицу и лежали в пыли, как рвали на себе одежду и царапали лица до крови. Я даже представить не могу ту пелену отчаяния, что накрыла Город, не позволяя дышать и жить дальше, этот крик, что несся со всех сторон от дома к дому. Не было ни одной женщины в Городе, которая не потеряла бы близкого на том поле — мужа, брата, сына или сыновей. Кто-то лишился племянника, кто-то — внука. Сама Эмилия потеряла отца, но в письме не было ни слова про ее неизбывное горе. Несмотря на длинноту письма, многие его рубрики запомнились на всю жизнь.

«Каждая из них в те мгновения вспоминала свои последние поцелуи с близкими, как в последний раз ощущала на губах дыхание мужа, сына или племянника».

Но письмо супруги я прочел много позже. По возвращении Диодокл отдал мне свиток в футляре и сказал, что Эмилия прислала мне в дар мальчика-раба, юного сирийца необыкновенной красоты. Отрок уже ждет меня в моей комнате. При этом он почему-то смотрел в сторону и как-то странно кривил губы. Надо сказать, я удивился. Поскольку, в отличие от моего брата, не имел склонности к мальчикам, и, зная, как мы небогаты — и я, и семья Эмилии, предпочел бы, чтобы она прислала мне теплые вещи, потому как зиму мне предстояло провести здесь, в Канузии. Я прошел в свою комнатку. Юноша сидел на кровати, одетый на восточный манер — длинная туника почти до колен, с длинными опять же рукавами, широкие штаны, стянутые у щиколоток шнурками, мягкие кожаные сапожки, удобные для верховой езды. Голова мальчика была обмотана тканью так, что все лицо, кроме подведенных сурьмой глаз, оказалось скрыто.