Сны памяти - [24]

Итак, я переписывала со слезами страницу за страницей, разгибала и снова загибала тетрадочные скрепки. А еще ходила в ближний парк за ивовыми ветками, делала из них счетные палочки — задание по арифметике, а они никак не получались ровненькими, какими я их заранее представляла. — И снова слезы.

Это теперь цветные гладенькие пластмассовые палочки продаются в обязательном наборе предметов «Подарок первокласснику». А тогда, что сумеешь сам сделать, то у тебя и будет.

Зато тогда у нас были развлечения, которых, к счастью, нет у нынешних школьников. Мы, как, наверное, все дети, самочинно раскрашивали цветными карандашами уныло серые картинки в учебниках. Но, кроме этого, уже по заданию учительницы находили в учебнике истории портреты очередных «врагов народа», выкалывали им глаза, а дома ножницами аккуратно вырезали со страниц эти портреты. А еще Ленка обучила меня увлекательному занятию — угадывать в картинках, украшавших тетради или спичечные коробки вражеские происки: «Смотри, Ларка, смотри, нарисован самолет со звездами на крыльях, а вместо пропеллера у него свиное рыло. Видишь?» — «Да, да, вижу!» Конечно, ни черта подобного я в этих рисунках не видела или могла бы увидеть все что угодно, как в облаках на небе. Но как сознаться в своей тупости старшей, да еще и столичной сестрице?

Вообще Ленка, признанная в семье красотка, весьма критически относилась ко мне, провинциалке с хохляцким акцентом, со всегда всклокоченными лохмами, неуклюжей, не знающей главных сплетен столичной молодежи — кто из известных политиков или писателей на ком женился, кто с кем развелся, слыхом не слыхавшей модных песен Лещенко, Вертинского. Да хоть бы и слышала, все равно не могла воспроизвести — «Помню городок провинциальный, тихий, захолустный и печальный…», «У самовара я и моя Маша» и т. п. Зато тетя Этя скорее одобряла мое незнакомство с этим мещанством, с этой пошлятиной. Она одобрительно смотрела, как я читаю огромный красный том Маяковского, поощряла мой интерес к только что вышедшей «Коричневой книге» — книге о зверствах фашистов в Германии. Прошло всего года три, и тетя прятала или сжигала на дачном костре эту же книгу, а с ней вместе и тома стенограмм съездов ВКП(б). У мамы в Харькове тоже были эти тома, и, проявляя инициативу, я вырезала из них портреты «врагов народа». Не поручусь, что ненароком не вырезала и Молотова или дедушку Калинина. В скором времени и из нашего дома эти книги, как и «Коричневая книга», как и «История гражданской войны» таинственно исчезли.

Меня это не удивляло — ведь незадолго до этого исчез и мой папа и даже всякое упоминание о нем. У меня появилась новая фамилия, в школу я пошла уже не как Лара Богораз, а как Лара Брухман. Для этого мама поступила очень просто — она обмакнула перо № 86 в невыливайку с лиловыми чернилами и вписала вторую, как ей казалось, безопасную фамилию в мою метрику. Этот подлог документа так никогда и не раскрылся. Зато в дальнейшем мне можно было выбирать из двух вариантов фамилию, более соответствовавшую приоритетам текущего момента. После войны, когда в советской атмосфере все отчетливее ощущался дух антисемитизма, мама заблаговременно — в 1943 или 1944 г. проделала с моими школьными свидетельствами такую же операцию, как с метрикой. Поэтому после эвакуации я поступила в харьковскую школу а потом и в университет со своей прежней, «законной» фамилией, да так при ней и осталась, должно быть, на всю жизнь.

Я чувствую, что сейчас надо оставить посторонние, «попутные» темы и попытаться рассказать, чем, кроме слез и счетных палочек, была наполнена моя жизнь в первые школьные годы. С третьего приблизительно класса слезам пришел конец, когда выяснилось, что арифметические задачки я щелкаю, как орешки, и к тому же обладаю бесплатным даром — абсолютной грамотностью как в русском, так и в украинском языке. Значит, плевать на кляксы — это поняла и я, и учительница первая моя. Марья Петровна была на редкость безграмотной девушкой, и я с моими подружками Светой Сухановой и Майей Гриценко развлекались на уроках тем, что выписывали в особую тетрадочку перлы ее высказываний, например, такие: «В предложении — снова засияло солнце — надо писать „сновО“, потому что солнце среднего рода, вы будете это потом изучать, а пока запомните». И тому подобные. После таких объяснений мы веселились всю переменку, выпросили у одноклассников их тетради и везде исправили сновО на сновА. Ребята верили нам больше, чем Марье Петровне и веселились вместе с нами. В общем, мы «баловались» в меру своих способностей.

А еще в эти годы во мне проснулся дремавший до тех пор общественный темперамент. Вместе со Светой мы по собственной инициативе стали выпускать классный сатирический листок, который назывался то ли «Колючка», то ли «Еж». Мы обе рисовали, обе сочиняли стихотворные фельетоны. Могу похвастаться, там публиковались сатиры не только на одноклассников, но и на директора школы. Должно быть, директор был демократ, сторонник свободы слова и средств массовой информации, нам никто не препятствовал в нашей общественной деятельности, только мальчишки — объекты нашей сатиры — дергали за косички. Кроме того, мы сконструировали карманный кукольный театр в коробке из-под печенья и организовали нечто вроде самодеятельного театра. Разыгрывали какие-нибудь остросюжетные стихотворения («Дело под вечер, зимой», «А это с чьей руки кольцо?!», «Раз в крещенский вечерок…»). Сценаристами были Света и я, режиссерами тоже, костюмерами и декораторами мы же. Думаю, удовольствие от этих представлений получали не столько зрители, сколько мы сами. В общем, общественный темперамент в предвоенные годы был у меня, как говорится в рекламе, «на пике активности».