Сны Михаила Булгакова - [3]

Он предложил в одной из своих книг шутливую загадку: «В украинском языке “кот” это “кит”. А как по-украински звучит русское “кит”?» В Киеве я предложил этот булгаковский коан своим украинским друзьям. Мне ответили: «кит» (в смысле «кот») произносится как «кыт». В литературе 1920-х–1930-х годов Булгаков был именно таким «кытом», которого хотели превратить в домашнего кота. Или… в загнанного волка. В письме Правительству СССР от 28 марта 1930 года он писал: «На широком поле словесности российской в СССР я… один-единственный литературный волк. Мне советовали выкрасить шкуру. Нелепый совет. Крашеный ли волк, стриженый ли волк, он всё равно не похож на пуделя. Со мной и поступили как с волком… Злобы я не имею, но я очень устал… Ведь и зверь может уставать».

Зафлаженный толпами критиков-охотников Булгаков в изнеможении отлёживался дома, именно как загнанный волк. Но на себя наговаривал лишнее, волком не был. Он мог бы сказать о себе вместе с Осипом Мандельштамом: «Мне на шею кидается век-волкодав, /но не волк я по сути своей». Но, в отличие от по-мальчишески безрассудного Мандельштама, мудрый «кыт» никогда не ввязывался в прямую схватку с режимом и самодержцем, уходил в намёки, в иносказания, в фантастику.

Но сны не спасали. Век-волкодав доставал писателя всюду.

Почему Булгаков не уехал из России? В период между 1917 и 1919 годами такая возможность возникала у него не однажды, он в ту пору жил в Киеве, в Пятигорске, во Владикавказе, ещё не занятых окончательно большевиками. Ушли вместе с армией Деникина за рубеж два его брата, Иван и Николай, ушли многие друзья. Булгаков же остался, активно включившись в культурную работу молодой Советской республики. Но с первых шагов такой работы заявил о себе если не как «контрик», то по крайней мере как активный «бывший», защищая культурное наследие прошлого. Он не желал поступаться своими «снами», но, тоскуя по прошлому, не держал кукиша в кармане против новой власти. Его рыцарское сердце и мудрая голова сдерживали личное неприятие режима, хотя ум подсказывал — ходу его перу не дадут.

С сарказмом, но и с большим внутренним теплом он описал в некоторых героях «Театрального романа» черты тех, кто пошёл на компромисс с Советской властью: Станиславского, Немировича-Данченко, Алексея Толстого. Бонвиванскую натуру последнего Булгаков рисует даже с некоторой долей зависти, потому что сам любил хорошо пожить. Но если таланту компромиссы ещё позволены, то для гения «продуман распорядок действий и неотвратим конец пути».

Здесь я рискну заглянуть в запредельные области метафизики, прикрывшись авторитетом Даниила Андреева, который ввёл понятие метаистории, — она сопровождает обычную земную историю и очень часто предшествует ей. Рождение гения начинается на небесах, когда человеческий дух заключает с Богом контракт на выполнение определённой исторической задачи. Но чтобы «нижеподписавшийся» не забыл о своём контракте, его сопровождает по жизни гений, в своё время хорошо описанный Сократом. Жизнь того, кому дан гений, никогда не бывает лёгкой, хотя он знает минуты блаженства, недоступные обычному человеку. Но если отмеченный Богом человек изменит контракту, гений отступит от него. Чем это заканчивается, могут объяснить глаза врубелевских демонов.

Булгаков не отступил и не сдался. Он не нарушил контракта, и гений не покинул его. Если бы писатель в 1919 году уехал за границу, а не в Москву, не было бы гениального автора «Мастера и Маргариты», зато мог бы состояться какой-нибудь дублёр Алексея Толстого. Таковы метафизические корни вырвавшейся у Булгакова в разговоре со Сталиным фразы: «Русский писатель не может жить вне Родины». Только не нужно цепляться за слова, Рахманинов жил вторую половину жизни за границей и оставался гением, потому что Родина никогда не покидала его душу. Булгаков говорил о своём случае.

Русская классическая литература развивалась под импульсом «пятого», Божественного и высших слоёв «четвёртого» — тонкого измерений. Павел Флоренский называет искусство «оплотневшими снами». Душа во сне поднимается из мира дольнего в мир горний, чтобы, напитавшись Божественными красотами, запечатлеть их потом кистью или пером. Мир горний полон несказанной красоты, лишь отблески её может принять мир дольний.

Но даже эти осколки красоты небесной встречают ожесточённое сопротивление — мир дольний очень часто не хочет принимать дары мира горнего. Однако непонимание и непризнание, как правило, только усиливают творческие порывы художника. В истории искусства немало тому свидетельств — французский импрессионизм, например. Советская идеология, отрезавшая тонкие миры от плотной действительности, своими железными тисками буквально выдавила Булгакова вверх, ко Христу. Сегодняшние «демократические» СМИ, особенно телевидение, буквально выдавливают искусство вниз, в адские области, в сущности, объединяют мир плотный с миром тонким. Но сколько же на этом пути обломков! Борясь с «проклятым прошлым», мы уже в годы «либерального» владычества потеряли больше, чем в годы репрессий и даже в годы Великой Отечественной.