Сны и страхи - [8]

Если захочешь вспоминай».

«Вспоминается, как всегда, самое ненужное, но кроме меня, этого больше никто не помнит. Вспоминается, например, наш чертежник, он еще преподавал рисование, Игорь Николаевич, у него был сын, который умер от рака крови, и, значит, его не вспомнит больше никто. Выпускники наши все давно разъехались из Кругловки. Игорь Николаевич водил нас в походы. Он делал потом стенгазету. Он говорил не „мысль“, а „мысйль!“, выходило очень смешно. В стенгазете была моя фотография с задумчивым видом, и он подписал: „Мысйль!“ Помнится еще, что на месте дома 14 по нашей улице была хлебная палатка и в ней торговал татарин почему-то Аркадий. Он, наверное, умер давно, он и тогда был очень старый. В ботаническом саду тоже была палатка, там продавали яблоки, которые там выросли, и девушка, которая их продавала, была молодая, Галя, добрая ко мне, всегда давала мне эти яблоки. Потом она умерла, сказали — от рака, и ее, наверное, тоже не помнит никто, и если я уйду и ничего не напишу, то значит от нее ничего не останется. Хотя зачем надо, чтобы оставалось? Еще я помню, что когда я стоял на балконе и смотрел, как все идут с работы, было зеленое небо над краем города, и было так грустно и прекрасно, как никогда потом, хотя я никогда не смогу объяснить, почему так было. Еще однажды, мне было лет пять, мать выкинула газету, не выкинула, а положила в мусорное ведро, в ведро она подкладывала газету, там была фотография негритенка, который приехал в Советский Союз, мне было очень жаль, что она его выбрасывает. Еще помню, что во дворе у нас была лазилка, стояла лет шесть, потом ее перекрасили, потом перенесли в соседний двор, потом она проржавела, и ее куда-то увезли, она была в виде пирамидки, а сверху две перекладины, чтобы подтягиваться. Еще я помню, что однажды я собирал для гербария листья, и какие-то мальчишки не из наших пристали и меня побили, и отец потом бегал три дня по всем окрестным дворам их выслеживал, побили сильно и ни за что, выкручивали руки. Я думаю теперь, что больше ничего особенно значительного не помню, остальное помнят все, а это только мое.

Еще помню, что у бабушки моей был когда-то ухажер Григорий Сыроусов, его, наверное, тоже не помнит никто.

Еще помню, что на доме напротив одно время было написано „Осторожно“. Вот где-то я не послушался.

Еще помню, что у соседа была собака Коля рыжая, его потом увели куда-то».

Смирнов прочитал это и был жестоко разочарован. Ему было обидно даже не то, что собирались его расстрелять, а то, что из всей его затеи получилось вот такое. Он, видно, искал где-то не там.

И он крупно, каллиграфическим своим почерком, вывел:

«НЕИНТЕРЕСНО».

Хотел подписаться, но понял, что это слово будет лучшим итогом жизни. Гораздо полней, чем «Верховный комиссар Кругловки, кавалер ордена святой Варвары с мечами, бывший министр обороны республиканского правительства, почетный реставратор Военно-исторического общества».

ШАНС Драма в четырех сценах

СЦЕНА 1. Кабинет заведующего психиатрической клиникой в Портленде, штат Орегон.

ОТЕЦ ШЕРВУДА. Умоляю, доктор, скажите одно: есть ли шанс?

МИЛЛСТОУН, ВРАЧ. Безусловно есть. Я даже могу примерно сказать какой. Число внутренних личностей у вашего сына я оцениваю как семь, хотя возможно пробуждение новых, еще неизвестных нам сущностей. Первая вам хорошо знакома, это сам Шервуд, чистый, послушный мальчик, склонный к легкой меланхолии. Ему двадцать один год, он девственник, он увлекается Вагнером и живописью. Он любит Шейлу, прекрасно относится к вам и жалеет бездомных собак.

ОТЕЦ. Инвалиды! Он член общества по добровольному содействию…

МИЛЛСТОУН. Я в курсе, в курсе. Второй персонаж, к сожалению, тоже вам знаком. Это мексиканский беженец, двадцати шести лет, который оставил семью в городе Гуанахуато и подался на заработки. От тоски по жене он подстерег после работы официантку в кафе «Кубинские прелести» и схватил ее за кубинские прелести, но, на его несчастье, она оказалась бывшей баскетболисткой и обездвижила его, а потом вызвала полицию.

ОТЕЦ. Боже мой, никто из нас никогда не был в этом Говнохуато…

МИЛЛСТОУН. Я знаю, знаю. Именно поэтому ваш мальчик у нас, а не… Я подробно исследовал эту вторую личность. Он свободно чешет по-испански, причем именно на том диалекте, который практикуется в этой провинции. С ним беседовал лингвист из Сан-Диего, они мгновенно нашли общий язык.

ОТЕЦ. Шервуд изучал только французский…

МИЛЛСТОУН. Ну разумеется. Скажу более: Шервуд понятия не имеет о том… как бы сказать… сексуальном опыте, который есть у этого Альфонсо. Честно признаюсь, даже я узнал много нового. Альфонсо утратил невинность в девятилетием возрасте.

ОТЕЦ. Но это невозможно.

МИЛЛСТОУН. Что вы хотите, Гуанахуато. Вы знаете, что я не трампист, но в идее насчет стены действительно что-то есть. Впрочем, Альфонсо появляется редко, и это еще цветочки. Исламский радикал Али — это действительно серьезно. Ему сорок три. Он моет ноги пять раз в сутки.

ОТЕЦ. У нас в роду никогда не было ничего подобного…

МИЛЛСТОУН. Он хочет убивать. Все очень серьезно. К счастью, я вовремя вскрыл эту личность. Теперь, как только Шервуд в шесть утра моет ноги, мы утраиваем надзор. Но здесь, сами понимаете, легко ошибиться. Мари Дебаж тоже регулярно моет ноги, и иногда мы связываем ее. Это наносит ей серьезную травму, а она и так много страдала. Она натурщица Энгра.