Снимем, товарищи, шапки! - [50]

– Мы не можем не выполнить приказа, – пленные пойдут на фабрики, заводы, железные дороги и будут работать. Но надо, чтобы они работали не так, как хочется фашистскому начальству. Надо, чтобы их работа не помогала выполнению гитлеровских планов, а, наоборот, срывала их. Направить их на путь саботажа – прямая задача подпольной лагерной организации. И для этого в каждом бараке необходим дельный организатор. Нас душат пропагандой. Нужна контрпропаганда. Надо, чтобы все понимали: что хорошо для «них», то плохо для нас. Чем поддерживать дух? Перспективой свободы. А отсюда еще одна задача – устройство побегов. Нельзя допускать колебаний в настроениях пленных. А для этого надо бороться с подачками, наказывать тех, кто их принимает. Принять подачку – обязаться перед тем, кто дает… Для борьбы нужны суды чести, практика бойкота… Никаких разговоров, полное выключение из товарищеского оборота. Бойкот – страшная вещь… Взрослые плачут, как дети. Мягкость – долой. Одно дело – запах трупа. Другое – вонь живого, но нечистоплотного человека. Это как на сортировке овощей…

И тут все сразу вспомнили о завскладом Линтвареве.

– А что с этаким типом делать? – заговорил член бюро с кустистыми бровями, которые у иного человека сошли бы и за усы. – Самый дрянной человечишка…

Месяц назад было постановлено: желающие вытачивать портсигары и плести из соломы шкатулки и корзиночки могут заниматься этим безобидным делом сколько душе угодно – подобные рукомесла были очень распространены в лагере, – но сдавать свои произведения администрации не должны. За шкатулку администрация платила буханку хлеба, а на волю продавала ее за несколько десятков марок, и хамельбургские дамы обильно украшали свои туалетные столики лагерной продукцией. Во всех этих комбинациях было нечто неблаговидное, нехорошее, обидное для чести и унизительное для советского самосознания. Постановление было вынесено, а Линтварев взял да и продал шкатулку – большую, удивительно красиво и тонко отработанную (он был большим мастером на этакие поделки) – за две буханки.

– Я ему говорю, – рассказывал член бюро с густыми бровями: – «Эх ты, прокисшая капуста!» А он: «Не могу я один суп из крапивы жрать – не могу! Старики легче голод переносят, а молодые лейтенанты тают…» – «Да ведь ты не лейтенант». – «Все равно, молодой я, молодой – пойми…»

– Понять нетрудно, – возмущались члены бюро, – самый колеблющийся тип.

– Суд чести надо…

– А ваше мнение, товарищ генерал-лейтенант?

– Бойкот! – решительно сказал Карбышев.

Так и постановили: объявить Линтвареву бойкот.

* * *

Зима была жестокая, с визгливым, обжигающим ветром и ледяными зорями. Пленные в Хамельбургском лагере замерзали. Два кусочка хлеба с холодной картошкой на завтрак и брюква на обед не грели. Именно после завтрака и обеда на многих нападала такая свирепая дрожь, что зубы их отстукивали марш за маршем. Молодежь охотно ходила на лесозаготовки и возвращалась домой с охапками дров за плечами. Из стариков Карбышев чувствовал себя всех бодрей. С утра пять раз быстро обходил барак, проделывал гимнастику по Мюллеру, мало ел, мало спал, подолгу лежал не двигаясь. О нем говорили: «Посмотришь на Дмитрия Михайловича – и жить хочется и бороться…»

Но первого декабря Карбышев не ходил по бараку, не занимался гимнастикой, не ел и не спал. Он весь день пролежал на койке с открытыми глазами. Первое декабря… Карбышев старался представить себе, что сегодня делается в Москве, на Смоленском бульваре, там, дома, без него. Сегодня день рождения младшей дочери Тани. Сегодня ей пятнадцать лет… Пятнадцать… И в этот день между ним и дочерью…

О, сколько их, железных километров,

Ложится через эту даль

По следу волчьих стай,

По свисту вьюжных ветров,

По блеску пламени и льда!

Как далеко!

Как далеко!

И все же

Здесь, в этой сумрачной дыре,

Зачеркнуто – на что это похоже? —

Сто с лишним дней в календаре!

Откуда вдруг проснулись в памяти эти давным-давно забытые стихи? Откуда они? Из «Чтеца-декламатора»? «Не знаю, – думал Карбышев, – да и не все ли равно… Что же сегодня там, в Москве, с моими милыми? Что с ними?» И слезы, неслышно выбежав из открытых глаз, останавливались и холодели на бледном, неподвижном лице.

………………………………

Кроме холода, пленных донимал помощник коменданта полковник Заммель. Он появился в Хамельбурге сравнительно недавно из Молодечненского лагеря, где занимал такую же должность. Вместе с ним переехала из Молодечно тамошняя атмосфера мелких придирок, наглой ругани, обысков и бесконечных проверок. При Заммеле состояли два унтер-офицера. Один – болтливый толстяк. Сперва он усиленно рекомедовал себя старым социал-демократом со станции Виллинген, а потом нашел нужным изменить редакцию и превратился в старого коммуниста из города Нейштадт. Второй унтер-офицер был самый настоящий «форкемпфер»:[21] глуп, исполнителен и беспощадно суров. Однако и он тоже прикидывался коммунистом. Хотя ни первому, ни второму никто не верил ни в едином слове, но оба они с тупым упорством подбивали пленных на побег в Швейцарию, расписывая наилучшие маршруты через Шварцвальд и даже обещая адреса.

…Зима перевалила за январь. Небо то сдвигало, то раздвигало клочкастые вихры тумана. Белые волны ползли по земле, клубясь в кустах и ватой обвисая на деревьях, – начиналась весна. Лагерная одежда вбирала влагу из воздуха с жадностью губки. К вечеру, когда туман разрывало ветром в лохмотья, одежда пристывала и делалась твердой, как арбузная корка. Заключенные заболевали и умирали сотнями. Так продолжалось до марта, когда вдруг потеплело, деревья зазеленели и в полях загорелся желтый цвет ромашки.