Снежный ком - [18]

Калев не смог, просто не смог. Тогда заместитель министра, водя длинным острым концом карандаша туда-сюда, стал приглушенно пояснять:

— «Борьба за свободу может принимать странные формы!» — это сквозная тема. Какой-то Saesck, судя по всему — Сяэск…

— Вольдемар Сяэск, когда-то учились вместе, — прошептал Калев.

— …утверждает, что эстонцы — народ мудрый и умеющий приспособиться. Они умудряются проводить свою линию, защищать национальные идеалы. В Эстонии добились заметных успехов в экономике. Конечно, их не сравнить с теми успехами, каких добился бы эстонский народ, распоряжайся он своей судьбой сам. И все-таки он, повидавший мир Voldemar Saesck — Сяэск, побывав и в других районах Советской России, отмечает существенные экономические и культурные различия между прибалтийскими странами и остальной территорией государства. Долго ли просуществует такое отличие — это другой вопрос.

Паэранд сглотнул.

— Такой бани, в которой он, Вольдемар Сяэск, имел возможность побывать вместе со старым другом и школьным товарищем…

— Тамбовский волк тебе товарищ, — пробормотал Калев.

— …не постесняется и средний эстонец за рубежом. Отрадно было отметить, что баня принадлежит не убежденному красному и не переселенцу, а ловкому попутчику, который сумел уберечь известную часть национальных идеалов, конечно, изрядно деформированных. «А это здание — моя «птицеферма». — Паэранд указал на снимок поменьше, тут Калев стоял на лестнице профтехучилища, по-хозяйски уперев руки в боки.

— В каком смысле? — не понял Калев.

— Тут вы подбираете себе жриц любви, пташек, молоденьких белошвеек, товарищ Калев Пилль… Не понимаете?

— Я… я абсолютно моногамен.

— Это не моя забота. — В голосе зазвучал металл.

— Клянусь, я ничего подобного не говорил, — выдохнул Калев.

— И это не исключено, но… снимать-то вы себя позволяли? Или тоже нет?

Калев хотел было оправдаться, но Паэранд, не слушая его, продолжил:

— Разумно, по-современному относится Калев Пилль и к вопросам секса. Живи он в свободном мире — охотно поддержал бы идеи сексуальной революции: уже пожилой человек, он не видит ничего зазорного и в сексуальных развлечениях. Ортодоксальная половая мораль славян, естественно, нетерпима к подобным вещам, зато эстонец, несмотря на свой северный темперамент, и в этом трезвее и либеральнее.

— Что это за журнал?

— Я же вам сказал — коктейль из политики и порнографии.

А дальше Калев услышал, что он, добрый друг Вольдемара, прилежный слушатель «Голоса Америки», но особенно ему по душе передачи радиостанции «Свобода». Оттуда он и черпает необходимую информацию, которой в родной Эстонии крайне недостает даже библиотечным работникам. В библиотеки власти направляют устаревшую и еще — русскую литературу. Правда, книги на эстонском языке есть, но прежде всего политические.

Он продолжал еще какое-то время, но Калев уже утратил способность слушать — словесные волны сомкнулись у него над головой. Он чувствовал, что опозорен, растоптан, ему невмоготу было даже защитить себя, объяснить, что во всем этом нет и слова правды. Был у его сына заводной плюшевый мишка, который отважно топал и тихонько урчал, а когда завод кончался, трагически заваливался, дожидаясь решения своей участи. Так завалился и сник Калев Пилль. Он безмолвно ждал, странная апатия разлилась по телу, превратила его в гору студня.

— Я, конечно, не верю, что все это одна правда и ничего, кроме правды, — закончил Паэранд, — и однако же… вы позволяете такому человеку фотографировать себя полуобнаженным, с рюмкой. Вы щеголяете баней, которая вам не принадлежит, да и не на пустом же месте возникли эти идеологические извращения! Пускай сами того не желая, но вы все-таки дали повод к этому. — Он опустил глаза. На Калева, очевидно, было жалко смотреть, но тяжелые, каменные слова замминистра все же произнес: — Простите, Калев Пилль, вы были просто… дураком. Такое головотяпство! И это старый культработник, боец идеологического фронта… Я, как и вы, не знаю, куда глаза девать.

— Что же теперь будет?

— Чему теперь быть… Вы, верно, не знаете, что район представил вас к званию заслуженного деятеля культуры. Я с огромным удовольствием подписал представление. Но, к счастью, еще успею завернуть наше ходатайство, — не может человек, который позволяет так бездарно облапошить себя, носить это высокое звание. Какой-то Сяэск… и вы доверились!

Здесь Калев счел нужным сообщить, что сразу почувствовал недоверие к Сяэску: разве не готов он был с самого начала к провокационным вопросам? Не отбивал наскоки Сяэска? И он заторопился:

— Я как встретил этого Вольдемара Сяэска, сразу догадался: руки у него не чистые…

Он поймал усмешку заместителя министра и сообразил, что более глупым образом оправдываться было попросту невозможно.

— Вот как… Значит, сразу догадались, что человек нечистый… И повели его в баню — очиститься, — это было сказано с уже нескрываемой издевкой. — Ну, почему вы, товарищ Пилль, избрали такую профессию?

Это был страшный удар. Однако именно он подействовал как тонизирующий укол. Калев выпрямился и отчеканил:

— Я люблю свою профессию. И не представляю себя ни в каком другом качестве. Я делаю свое дело не ради денег!