Снежный ангел - [8]

– Я тебе помогу, – пообещала я. И в ту же секунду пожалела. Как я ему помогу? Сайрус ни за что не разрешит. Но так же поспешно, как отвергла эту идею, я снова уцепилась за нее: – Я тебе помогу. Во всяком случае, попытаюсь. Если сумею выбраться из дома, буду у тебя в понедельник.

– Спасибо, – сказал Макс.

– Пока еще не за что. Я ничего не обещаю. И потом, я же лет десять не бралась за иголку.

– Ничего, это как кататься на велосипеде, – повеселев, уверил меня Макс. – Я не забыл твой первый шов. Ты прирожденная портниха.

Нет, не мог Макс помнить, как я впервые взялась за швейную иголку. Его при этом не было.

* * *

Целых три года – с семи до десяти лет – на каждый праздник я наряжалась в одно и то же платье. Другого не было. И не потому, что мы были нищими, нет. Хотя и богатыми нас тоже не назовешь. А потому, что Бев предпочитала тратить деньги только на то, что могла съесть. Или выпить. Но даже предложи она мне прошвырнуться по магазинам, я бы не согласилась. Пошатываясь, спотыкаясь, она будет брести вдоль прилавков – и я рядом с ней? И все вокруг будут пялиться на нас? Лучше умереть.

Хорошо хоть платье было милое. Синее, под цвет глаз, с заниженной талией и с пуговками из искусственного перламутра, которые изящной линией спускались по всему лифу – от кружевного воротничка до пояса юбки. В день Пасхи я в который раз достала свой праздничный наряд и с сомнением оглядела свое отражение: меня смутило не платье, а то, как оно обтянуло мне плечи и оголило коленки, вместо того чтобы, как положено, спуститься до середины голени. В свои десять лет я не была модницей, но догадаться, что прилично, а что нет, слава богу, могла. И я поняла, что выгляжу неприлично.

Бев по-всякому меня обзывала: и кривозубой, и тупицей. Обиднее всего было, когда она ругала меня уродкой. Но, разглядывая себя в куцем, старомодном платье, я убедилась: мама права – я уродка.

Я давным-давно усвоила: слезами горю не поможешь (мне, во всяком случае, они никогда не помогали), однако глазам все равно стало горячо от набежавшей влаги. Я бы, не задумываясь, махнула рукой на синее платье и надела какие-нибудь брюки и футболку, но мы с папой собирались в церковь, а он очень строго относился к некоторым вещам. К пасхальному наряду, например.

Я вытерла глаза. Чихать я хотела на то, что обо мне подумают! Чихать на то, что все знают: моя мать – пьяница. Что дразнят «сироткой Анни». Куда как просто потешаться над рыжей девчонкой в поношенной одежде. Но я им не доставлю удовольствия – ни одна живая душа не узнает, как мне горько и обидно. Я глубоко вздохнула и хорошенько потянула за платье – может, станет чуть посвободнее? Тр-р-р! Полетели во все стороны перламутровые пуговки.

Когда пришел папа – поторопить меня, – я ползала по полу, вытаскивая пуговки из темных щелей, из-под кровати.

– Что это ты делаешь? – спросил папа, прислонившись к дверному косяку. Широкие плечи загораживали почти весь дверной проем. Он был еще без пиджака, под тканью сорочки вырисовывались выпуклые мускулы рук.

– Ничего, – пробормотала я, еле сдерживая слезы.

– Нам пора в церковь, Рэйч. Прекрати возиться. Не то опоздаем.

– Без тебя знаю! – огрызнулась я с пола, одной рукой придерживая платье, которое разъезжалось в стороны там, где отскочили пуговицы. В прореху выглядывала хлопковая майка.

– Да что случилось-то? – Папа не то удивленно, не то сердито нахмурился и шагнул в комнату.

– Я порвала платье, – буркнула я себе под нос. – Придется в брюках идти.

Папа грозно навис надо мной, заслонив свет от люстры.

– Как это – порвала платье?

Я протянула руку с горстью пуговиц, он ухватился за эту руку и рывком поставил меня на ноги. Как будто я совсем ничего не весила.

– Пуговицы отскочили, – пояснила я. – Платье слишком узкое.

– Чепуха. – Папа поднял за подбородок мою голову, чтобы я смотрела на него. Если он и заметил слезы у меня в глазах, то промолчал. – Это платье тебе в самый раз. Нам просто надо снова пришить пуговицы.

– Ну, пап! Можно я надену брюки?

– Это в Пасху? Никак нельзя, Рэйчел. Даже мама пойдет сегодня в церковь. Я хочу, чтобы мы все надели все самое лучшее. Может, мы даже сфотографируемся все вместе.

Я застонала:

– Ну пожалуйста! Ну можно я…

– Нет. – Папин тон не допускал никаких возражений. – Наденешь платье.

Я послушно стянула изувеченное платье и накинула купальный халат, который дал папа. А потом он потащил меня разыскивать швейный набор. Мы оба прекрасно знали, что Бев понятия не имеет, как с этим обращаться, поэтому, когда маленький сверточек отыскался наконец в глубине аптечки, папа вдел нитку в иголку и сунул мне.

– Я не умею пришивать пуговицы, – сказала я, с опаской поглядывая на кусочек стали.

Папа на мгновение опешил:

– Не умеешь?

– Нет.

– Думаю, это не сложно. – Папа глянул на часы, потом многозначительно посмотрел на меня. – Мы выходим через десять минут. Мама уже заканчивает краситься.

Бев могла битый час «заканчивать краситься», но папа стоял и нетерпеливо постукивал ногой, будто напоминая, что время идет. Делать было нечего. Я покрепче ухватила платье и воткнула иголку в то место, где торчал обрывок белой нитки от первой пуговицы. Это оказалось нелегко, но я просунула иголку в дырочку с обратной стороны малюсенькой пуговицы и снова воткнула ее в ткань. Проделала эту операцию четыре раза, а на пятый промахнулась и уколола кончик указательного пальца. Было не очень больно, но я разревелась.